Вкусна дорожка-то (тут полизать, тут семечку отколупнуть и схавать), тяжела дорожка-то (и в горку, и скользко) – в общем, не мешайте мышке, не отвлекайте ее, Данила Борисович.

Добралась все-таки. Стоит перед площадью с памятником сыру в центре.

Та-а-ак. Не поняла. Оглядывается, поднимает мордашку, на сыр и за сыр смотрит. К Дане с Левкой поворачивается. Те даже не улыбаются. Значит, не шутят. Значит, действительно сыр. Значит, действительно для нее. Спасибо, конечно.

Ну, и пошла к нему.

Первая мышка, та, что на столе сидела, даже убегать не стала, когда произошел взрыв.

Крик, мат, топот, паденье табуретки, сдвиг стола – все разом и сразу после тихого всплеска. Не убежала первая мышка. Не смогла. Окаменела.

Сами собой повалили сзади из нее крупные горошины.

– Сам додумался? – Даня глядит на Льва; тот, опустив голову, морща лоб, нос и верхнюю губу для удержания спадающих очков – на барахтающуюся и царапающую коготочками цинковые стены мышь.

– Угу…

– Ты же педиатр.

– М-гм…

– Мюллер ты.

– М-гм…

По Советской, приближаясь к больнице, нарастает вой сирены.

– Г-г-ы! Во, вишь, тебе, серый, уже кто-то и «скорую» вызвал! – Весело жмуря глаза на мыша, Лева зафыркал, двумя руками придерживая очки.

Данила коротко матюгается, с силой ввинчивает по часовой стрелке указательный палец в висок сопротивляющегося Левки, торопливо направляется к выходу, прихватывает со стола и сует целиком в рот печенюшку.

Сирена со вздохом смолкает в больничном дворе.

Руки у Вейко растут, откуда надо. Чтобы сосуды, питающие эти золотые руки, были всегда наполнены кровью, напоминающей не только по виду, но и обязательно по составу густую вонючую дешевую сногсшибательную «портягу», Вейко и готов, и способен всего за несколько часов сварганить любую мебельную единицу от табуретки до книжного шкафа из непонятно откуда взятого им материала.

Мебель у Вейко выходит плотная и не без привлекательности. Похожих экземпляров у Вейко не бывает. Своей мебели у Вейко нет. Инструмента у Вейко нету тоже. Говорит Вейко всегда много и охотно. О чем он говорит, никто не понимает.

Человек-праздник. И для себя. И для других.

Наверное, у него живет Царевна-Лягушка.

Вейко привезли мертвого. В ледяной скорлупе. Пока тащат на руках в реанимационную палату маленького худенького мужичка, пыхтящая полногрудая розовощекая фельдшерица рассказывает Даниле Борисовичу:

– Из колодца его вытащили. Пошел, видать, водички с похмелья хлебнуть. Хлебанул. Алконавт. Там у них, у колодца, скользятина, в наледи все, почистить-то некому. Алкаши. Ну, и бултыхнулся. Топориком. Хорошо, не глубокий колодец. Хорошо, сосед мимо проходил. Пока подбежал, пока помощи позвал, пока другие подбежали – за торчащие над водой ноги минут через пять-десять только вытащили, – глянула в Вейкино лицо, когда донесли и положили его на пол. – Не-а. Мертвяк.

– Людмила Васильевна, Тоню сюда, срочно! – Даня, упав на колени, уже разрывает одежду на груди у Вейко.

– Да поняла уже. – Нехотя, бочком, приставными шагами, продолжая любопытствовать, фельдшер запереваливалась к выходу из палаты.

Качая неподатливую грудную клетку, Данила бросает взгляды на лицо пациента. Изгибы застывших в восторженном, веселом недоумении Вейкиных бровей и полуоткрытых губ как бы восклицают – во, бля, ебанулся!

– Готовь все для прямого! – Это вбежавшей Тоне.

– Помочь, Борисыч? – Это Валера, Валерий Юльевич, главный на N-ский район и единственный на районную больницу хирург, появился в дверном проеме. За короткий срок совместного труда Даня с Валерой без труда научились уважать друг друга и помогать друг другу.

– А то!

Сердце наполнено не жидкой кровью. Сердце наполнено ледяной кровяной кашей, шугой. Долгонько оно на тридцатиградусном побыло. Такую застывшую кровь по сосудам не протолкнешь.

– А давай-ка чего-нибудь тепленького вольем. – Даня меняет руки, продолжает жамкать выскальзывающее, не согревающееся сердце.

– А давай! – Валера помогает Тоне одни флаконы с фурацилином комнатной температуры открыть, а другие – сунуть под горячую воду. Вливают в разверзнутую грудь. Отсасывают. Снова вливают. Пошло. Сердце стало податливее. Сердце екнуло. И заекало ритмично.

– Минут сорок, как минимум. Мозгам – каюк. – Юльевич налаживает дренаж, ушивает грудную клетку.

– А то и час. – Данила колдует над стареньким аппаратом вентиляции легких, вдувающим то, что надо, в ожившего (похоже, только сердцем), с уже не удивленным, а разочарованным выражением лица Вейко.

– Семнадцать минут. Как меня позвали. Я засекла. – Тоня меняет закончившийся флакон на «капалке».

«Умница ты моя!» – Даниле хочется прошептать ей это на ушко.

А зрачки у Вейко узкие. На свет реагируют. Наклонились, смотрят в них хирург с анестезиологом, смотрят друг на друга, смотрят опять в глаза Вейкины и опять – друг на друга. Цокают. Удивляются радостно.

Тоня тоже заглядывает в лицо пациента из-за Бори-сыча. Легонечко плечи Данькины прихватила. В висок дышит. Грудью спины Шведова не касается. Но грудь ее Даня и так чувствует.

Данила затягивает приятный эпизод – что-то без надобности начинает копошить у интубационной трубки. Даниле хорошо.

Тоня шмыгнула носиком, отошла.

На кухне никого нет. Даже мышек. Живых. Мертвенькая плавает в корыте. Данила кусает заусеницу, глядит на мышь. Носком ботинка подпинывает цинковый борт. Вода от ударов идет рябью.

«Пятыя висна. Назавтрий динь. На Мавру молошницу. Намедни нидокорябил.

Тута батя стриляти то и нацял.

По богавству нашиму. По зиркалу большушшиму в рами ризной. По цясам с боём. По двирьцам стикляным у комоди. Да по посуди фоянсывой праздницной в ём. И ишшо по цимуто.

Вси патроны растрилял. Всё што было бойкоё вомелы мелы расбил.

Антипка задохлик жидлявый от сгуза свово присел ажно. Кумпол свой пустой граблям закрыл. Да туть и обсыкался.

А батя бросил ливольвёр дымяшшийсё на стол. Встал спокойно. Пирикристилсё на Николу. Азям на плеци накинул. И на крыльцо пошол.

Туты и энти аряды оцюхалисё.

Фалдей кобыляка выскоцил за отцом и позадее иво сходу ногой в хрипу жогнул.

Батя тако снопом с крыльца врастяг и сверзилсё. Да ниудобко както головой хрястнулсё. Энти ростыки туть как туть. Налетели мухнёй сраной. Пинають батю куды попало. Ишшо и Антипка обостянец из сеней с молотилом выскоцил. Ели языком шопляёт а тутажи. Скацеть изнимок округ бати и котылялкой своёй норовит по голови иму попасти.

Я отерпнул на всё энто вримя аки пень. Стоял окоцинёный во корень корень у ставин раскрытых.

А опосля аки молоньей у миня в голове хлобыстнуло. Побижал на задворки в пуньгу иде ишшо одно батино ружо запасно схоронино было.

Пока искал да заряживал иво тишь вдруг стала.

Выскоцил обратки на двор с ружом.

Мамка на колинках пирид батий сидить кацяитце. Из платья мамки лепеть изрядный вырван. А платьё и бела станушка вси в юшки да в назёме.

Батю по красным волосьям мамка гладить. Лицо иво синюшше. А голова как у бобки тряпишной болтаитце.

Излупцивали исполосовали опорыши батьку мово насмирть.

А сами энти одонки целовецьи стоять в кружок. Оскомылимшисё прикуривають. Да рекоцють над нами.

Тута я с бидра пооцерёдно со стволов обоих видмидивой картецью и жогнул по падинам энтим.

Фалдей с Дорофейкой сразу каньги откинули.

А Антипке сыкуну мало досталосё. От мово выстрила опяти присил он от сгуза. Да тапериця ужо и обдристалсё. Ползёть вонюцька на карацьках к отводку. Свою чужуюль юшку по ряхи тупой размазываеть. И скулить как кутька биздомна.