С точки зрения техники государство может воспроизводить, распространять некую технологию, норму или даже готовые структуры. Так, Римская империя возвела строительство новых городов в норму – их возводили даже в Сахаре и Британии, хотя местное население там жить не стремилось. Равно как сейчас в Китае есть города-призраки, постройка которых объясняется потребностями рынка и пожеланиями компартии. Интересно, что эта попытка создать организованность на ровном месте – плод коллективного авторства, дитя тенденции.

Любое изобретение имеет шанс пройти через стадию собственного как бы одушевления, когда люди видят в нем решение всех организационных проблем общества. Высшей точкой такой романтизации можно назвать наивный технократизм: людьми правит собственно техника (от инженеров, носителей технического знания вплоть до уникальных всепланетных компьютеров-управленцев). Но тут субъектность вырождается, схлопывается – самоповтор стандартных действий сводит субъекта к растению, к бактерии, которые бесконечно воспроизводятся по программе, заданной в ДНК. Затем следует упадок, как у цивилизации майя, которая вырубила свои леса для постройки культовых пирамид, но без лесов начались засухи, эрозия почвы, и города-государства рухнули от голодных бунтов.

Но чем сложнее будут становиться коллективные субъекты, чем шире распространится Интернет вещей, тем разнообразнее будут проявляться в нашей цивилизации эффекты субъектности вроде самосбывающихся прогнозов.

Случайность+действительность+объект – второе направление перекоса. Эту ситуацию можно описать так: существующие положение дел изучено довольно глубоко, но прогнозы – малореальны. Неизвестность будущего порождает фатализм – завтрашний день все равно определит случай, потому всех интересует день сегодняшний.

Субъекты прогнозирования предпочитают опираться на инерционные модели во всем их разнообразии – просто потому, что они дают возможность хоть какого-то планирования. Историческое время субъекта схлопывается – идет отказ от прогнозирования как решения нетипичной задачи. «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться…»

Это картина традиционного общества и образ мысли крестьянина, которому в любом случае надо возделывать знакомое поле, а ограбят его или просто возьмут налоги – дело второе. Так же мыслит биржевой трейдер – он понятия не имеет, сколько будет стоить нефть, однако все приемы спекуляций помнит наизусть.

В проекции на технику это дает чисто количественный рост, работу только на одном уровне развития, на простом воспроизводстве – зачем отвлекаться на качественно новые проекты, если они все равно нерентабельны? Проекты развития или проваливаются, или их успех настолько велик, что не воспринимается как результат работы, но лишь как слепая удача. А после кризиса идет не столько разбор ошибок, попытка реформ, сколько воспроизводство старых схем. Тут примером выступает малый бизнес: с началом любого экономического кризиса деньги кладутся в кубышку, расходы урезаются, а после улучшения конъюнктуры основной целью становится восстановление старого положения дел. Так восстанавливались все кривые улочки сгоревших средневековых городов: вместо того чтобы решить массу застарелых логистических проблем, погорельцы возводили новые дома на прежних местах. Идет своего рода «биологизация» техники – подчинение разума циклам развития.

Необходимость + возможность (как непознанная действительность) + объект. В самой общей форме это подгонка действительности под некую установленную, неизменяемую модель, и если факты начинают противоречить, то тем хуже для них.

Если вспоминать концепцию Импре Лакатоса, то здесь торжествует отрицательная эвристика теории: когда в прошлом успешная, давшая много реальных открытий теория начинает противоречить новым экспериментам, ученые какое-то время предпринимают попытки замаскировать, сгладить это противоречие.

В модели, выступающей образцом для подгонки, присутствует набор вполне адекватных реальности связей, закономерностей. Футуролог может представлять себе, как достичь подобного состояния, как создать условия. Но нынешнее состояние дел его интересует едва ли не в последнюю очередь.

Анекдотичным примером тут выступают «Янки при дворе короля Артура»: у попаданца в прошлое имелся в сознании некий образ, набор технологий и сведений, который давал ему немалые прогностические возможности (от предсказания солнечного затмения до результатов удара током). И вчерашний житель Коннектикута начинает с бешеной энергией переделывать средневековую Англию в США XIX века.

Другие – не столь юмористические – персонажи начинают, наоборот строить сегодня средневековую теократию или пытаются загнать всех в сельский вариант города-солнца. Или в религиозную коммуну с употреблением наркотиков. Вообще тоталитарные секты, которые продолжают существовать после исчезновения харизматичного лидера (или после утраты им авторитета), идеально укладываются в схему. Как превратить современных людей в средневековых по уровню образования крестьян, понятно. Как будут себя вести люди с промытыми мозгами, предсказать сравнительно легко.

И также легко заметить, что преимущественно такие перекосы в сторону необходимости реализуются в догоняющих (скажем, индустриализация в СССР и в Китае) или в деградационных проектах. Когда воплощаемая модель уже была опробована и ее можно реализовать за счет траты каких-то доступных ресурсов.

Платой за своеобразную легкость воплощения будущего, за «шпаргалку истории» вступает сложность послезавтрашнего развития. Когда будет реализован некий проект, вдруг выяснится, что перейти от него в будущее чрезвычайно сложно. Критически недостает той самой субъектности. Ее растрачивают на предыдущих этапах, когда реализуют «каноническую» модель.

Можно сказать, что фанатизм – религиозный, экономический, идеологический – в итоге подавляет собой не только факты, но и субъекта, собственного носителя.

Как это явление проецируется на индустрию, отдельные технические изделия, отрасли?

Оно дает образ войны – одного из самых технологичных и одновременно самых стохастических процессов. Не обязательно со взрывами, но непременно с уничтожением противников. Затраты на воплощение желаемой модели – необходимые жертвы, без них не обойтись – оказываются менее значимы, чем затраты по осознанию окружающего мира или управлению им в рамках уже запроектированного решения ситуации.

Эти примеры перекосов в прогнозировании не исчерпывают всех вариантов. Ошибки бесконечны. Они лишь показывают, что футурологу требуется держать в памяти не просто несколько сценариев событий, но понимать, что переходы от субъекта к объекту, от возможности к действительности могут быть очень разными. И объект прогнозирования существует одновременно на нескольких системных уровнях.

У ошибочного восприятия любых революций есть своя шкала заблуждений, которая очень хорошо отражает историю иллюзий.

Самая желаемая ошибка для традиционного общества – «что было, то и будет». Железобетонная стабильность. Простое воспроизводство, когда дети наследуют родителям, и основные цели в жизни – ощущение тех радостей, которые индивид может получить в каждом цикле своей жизни.

Поколения семьи в одном доме. Сельская община. Полис.

Революция как глобальное изменение воспринимается сквозь призму религии. Отражает предельно большие циклы и строится по иррациональным основаниям. Такими были религиозные группы милленариев – христиан, ожидавших (и ожидающих) конца света к определенной дате.

От этой мечты стали отходить в XVII–XVIII веках, когда стало ясно, что технический прогресс и рост потребностей составляют как бы двойную спираль и рост одного неизбежно влечет рост другого [224]. От античного и средневекового представления о соотношении естественного и искусственного к бэконовским «знание – сила» и представлениям о природе как о пассивном поле человеческой деятельности. Мир – это мастерская, а человек в ней работник. Рождается принципиально другой образ – стабильность постоянного роста, причем в максимально большом количестве отраслей.