До Сосновца было недалеко. Мы прошли его, вышли на противоположную окраину и оказались на небольшой улочке, ведущей к рабочему поселку. Кажик остановился.

— Мы на месте, — прошептал он.

Не успел я опомниться, как мы уже стояли на пороге крохотной кухонки. Здесь уместились только плита, шкафчик, стол и стул. Ванда подала мне руку и жестом пригласила войти.

— Переночуете здесь. Тут вы в полной безопасности, — сказала она.

Кажик побыл недолго. Он перемолвился несколькими словами с Вандой — очевидно, давал последние указания. Ванда отвечала коротко, одним-двумя словами, спокойно и твердо. Убедившись, что все в порядке, Кажик попрощался со мной и пообещал:

— Приду за тобой утром. Спокойной ночи.

Я остался один. Осмотрел комнату, выглянул в окно. Смеркалось. На улице ни одного деревца. Даже мышь не могла проскользнуть по ней незамеченной. Если бы вдруг возникла опасность, я мог бы немедленно укрыться.

В комнату вошла Ванда, взглянула на окно, опустила шторы и зажгла свет. Повернувшись ко мне, сказала:

— Это отдаленное и безопасное место.

Успокоенный, я сел на кушетку и огляделся. Видимо, эта комната была «парадной». Тут было чисто убрано, впрочем, как и во всей квартире. Очевидно, Ванда любила порядок. Аккуратность! Вот обязательное качество подпольщика. И Ванда им обладала. Обратил я внимание и на спокойный, уверенный тон ее голоса, скупые, но решительные жесты.

— Завтра двинемся к нам в Остраву. Как вы думаете, благополучно дойдем? — обратился я к ней.

Ванда взглянула на меня и ответила:

— Мы продумали все детали, все будет хорошо.

Она вышла, а я лег на кушетку и закрыл глаза.

Хотел вздремнуть, но разве это было возможно? Ведь спустя ровно четыре года возвращаюсь на родину. Возвращаюсь тем же путем, каким уходил с товарищем Виктором Сынеком в апреле 1939 года.

Тогда в нашу задачу входило передать партийному руководству в Москве сведения об общей обстановке на родине на 15 апреля 1939 года. Теперь возвращаюсь с заданием связаться с подпольным Центральным Комитетом партии, передать ему директивы Заграничного бюро ЦК КПЧ и помочь провести их в жизнь, наладить регулярную радиосвязь подпольного ЦК с московскими товарищами.

В памяти возникала картина Остравы мартовских дней 1939 года. До смерти нельзя ее забыть. От вокзала до Витковиц развесили нацисты флаги со свастикой. Особенно Витковицы расцветили они ими, стремясь доказать, что Острава и Витковицы немецкие города…

В дверь негромко постучали. Ванда пригласила меня на кухню поужинать. Во время еды мы не обмолвились ни словом. Когда находишься в подполье и попадаешь в подобную ситуацию, разговоры ни к чему, тут больше нужно думать.

Поужинав, я хотел было встать, но Ванда задержала меня и протянула письмо.

Мне писал Карел.

Письмо переслали товарищи, у которых он нашел приют.

Карел сообщал, что границу перешел. Далее он советовал, каким маршрутом мне двигаться, если по какой-либо причине придется отправиться одному.

— Были ли в пути проверки? — спросил я Ванду.

— Лишь на обратном пути, но мне повезло. В Богумине на вокзале меня задержало гестапо: проверяли документы у пассажиров и остановились на мне. Это было нечто вроде летучего контроля. Ну, все кончилось благополучно, правда, мне было не до смеха.

Женщина чуть заметно улыбалась. Она рассказывала о случившемся как о чем-то обычном.

Попасть в облаву гестапо, подвергнуться проверке, когда при тебе письмо, и все-таки проскочить — это результат хорошей работы.

— Благодарю вас, — пожал ей руку, — очень вас благодарю.

Открыв дверцу плиты, я бросил туда письмо и смотрел, как оно исчезнет в пламени. Мы с Вандой пожелали друг другу спокойной ночи и пошли спать.

Сообщению Карела я очень обрадовался. Путь на родину был открыт. Возможно, в будущем нам удалось бы связаться с польскими товарищами, а через них и с Москвой. И еще один вопрос не давал мне покоя: в Остраве ли обосновался Карел? Из его письма это не было ясно.

Обсуждая возможные варианты перехода в Остраву, мы разработали план дальнейших действий. Первый его вариант заключался в том, чтобы попытаться осесть в Остраве. Острава — промышленный центр, со многими партийными и профсоюзными деятелями, а главное — остравские шахтеры и металлисты могли бы оказать нам полную поддержку. Ну, а от Остравы недалеко и до Бескид, где существовали или, по крайней мере, можно было бы создать партизанские отряды.

На тот случай, если бы нам не удалось устроиться в Остраве, мы продумали и другой вариант: я отправлюсь в Прагу и постараюсь создать там базу для нашей деятельности. Эда будет работать со мной, Карел отправится в Пардубицкий район, а Тонда позаботится о технике. Ну а что делать дальше — будет видно. Последний вариант не обошелся без дискуссии. Так, Карел хотел прежде всего попасть в Кладненский район, откуда был родом и где прекрасно знал людей. Он приводил много доводов за то, что именно там можно создать превосходные условия для работы. Но то обстоятельство, что не только он знал Кладно, но и многие кладненские жители знали его, представляло крайнюю опасность. Карела быстро могли бы опознать враждебные элементы, и он оказался бы в руках гестапо. Поэтому мы рекомендовали ему направиться в Пардубицкий район. В конце концов он на месте увидит, где складывается для нас наиболее благоприятная обстановка. На случай, если судьба нас разбросает по разным местам, мы договорились на протяжении трех месяцев встречаться в Праге: каждый вторник у Андела в Смихове и каждую пятницу у Манеса между десятью и половиной одиннадцатого.

Утром пунктуально — минута в минуту — пришел Кажик. Он дал мне и Ванде последние указания, и мы отправились в путь.

Ванда шла впереди, Кажик — рядом со мной.

— Из Сосновиц в Катовицы поедем трамваем, а оттуда до Богумина поездом. Будь все время возле меня, Ванде я передам тебя только на вокзале. Не вздумай с нею разговаривать. Ты вообще молчи как могила. Кругом — немцы. Достаточно слова… Ванда получила соответствующие инструкции. На нее можно положиться, она обладает большим опытом и сумеет принять решение в любой обстановке. Делай все, как она. Не спускай с нее глаз. А главное — внимание на гестаповцев. Их больше, чем граждан.

Я взглянул на Ванду. Она спокойно шла впереди, будто не имела к нам никакого отношения. Подошли к трамвайной остановке. Через минуту подъехал трамвай, такой же красный, как у нас в Праге, и грохотал он точно так же. Войдя в вагон, мы с Кажиком остались на площадке, Ванда села в салоне. Казалось, она не обращает на нас никакого внимания, но я чувствовал, что ей известно каждое наше движение.

Наконец, приехали на вокзал. Кажик довел меня до зала ожидания. Ванда на минуту исчезла и появилась с билетами в руках. Пока все шло хорошо. Мы обходились без слов. Переговаривались глазами. Кажик простился. Ванда сунула мне в руку билет.

Поезд был набит битком. Мы втиснулись в вагон, смешались с остальными пассажирами.

Поезд тронулся. Колеса вагона спокойно постукивали, но двери открылись, и вошли немецкие проводники.

Билеты!

Одни предъявляли их поспешно, другие — медленно. Паренек лет семнадцати замешкался. Проводник заорал:

— Где билет, ты, свинья?

Молодой человек, стиснув зубы, шарил по карманам. Проводник снова рявкнул и влепил ему пощечину. Паренек покраснел, судорожно сжал кулаки. Видно было, что он готов броситься на обидчика. Разгневанный проводник двинулся дальше. Его рев наполнял весь вагон, заглушая стук колес. Сыпались новые и новые пощечины. Проводники били и женщин и мужчин.

В Дедицах мы пересели на местный поезд, следовавший до Богумина. Стало немного легче. В вагоне большинство пассажиров говорили по-польски и по-чешски. До родины уже рукой подать.

Вышли мы в Богумине. Ванда шла очень уверенно. Она хорошо знала дорогу. Мы направились к Рыхвальду. Только оказавшись за городом, я понял, что сегодня превосходный солнечный весенний день; вокруг много благоухающих цветов. Осмотревшись, я начал узнавать местность. Мне даже не верилось, что я так хорошо ее запомнил. Зашагал увереннее. Ванда вынуждена была сделать несколько торопливых шагов, чтобы догнать меня. Я извинился. Нет-нет, она не сердится, она хорошо меня понимает.