Я решился и сказал:

— Его привел Фиала, а я отослал его домой, потому что не верил ему.

Зандер спросил:

— Почему не поверил ему?

— Не поверил потому, что считал его вашим человеком.

А сам подумал: «Этот ответ не повредит. Если он честный человек, он не обидится, а если нет, то я тем самым опять сорвал маневр Фиалы».

Зандер продолжал:

— Кто такой Фиала? Ты все время ссылаешься на Фиалу. Кто это?

— Это Калина, — ответил я.

— Кто он такой?

— Ну, этого я не знаю. Раз не знаете вы, то я уж и подавно. — И добавил: — Его-то уж вы не приведете, руки коротки.

— Когда хочешь, чтобы его привели?

— Это ваше дело.

— В следующий вторник в пять утра увидишь его.

Нас увели, и Моравака я больше никогда не видел.

Почему они решили привести Фиалу? — спрашивал я себя.

Ярослав Фиала.

Не могу не думать о нем. Что его сломило? Как могло случиться, что человек, которому мы полностью доверяли, стал предателем? Неотступно сверлила мысль: «Когда он перешел к ним на службу?»

Фиала рассказывал, что во время оккупации работал сначала на «Авии», затем партия назначила его инструктором. Когда же это было? Точно не помню, очевидно, в конце 1941 года. Он пользовался доверием, с помощью товарищей всегда завязывал новые знакомства. Задания выполнял неукоснительно, доставал паспорта, трудовые книжки, очень часто предупреждал товарищей о грозящей им опасности и тем самым вызывал доверие. Он вошел в состав руководства партии и стал главным связным Центрального Комитета, имел доступ к партийной корреспонденции, и ему был доверен центральный архив. Смола говорил мне, что весной 1942 года Фиала был арестован в Пардубицах, куда ездил в качестве инструктора. Через несколько дней его освободили. В то время начались массовые аресты, за решеткой оказались все члены II подпольного Центрального Комитета КПЧ. Так как об аресте Фиалы никто ничего не знал, то он продолжал пользоваться полным доверием.

Вот что рассказывал Выдра о том, как Фиала связался с Й. Молаком и III подпольным ЦК партии: «Однажды в Душниках жену Молака навестил незнакомый человек и просил ее передать мужу письмо. Молакова в то время не знала, где жил муж, и обратилась за помощью к Михловой, которая посоветовала отыскать меня, полагая, что я что-то знаю.

Когда Молакова пришла к нам, меня дома не было; жена не сказала ей, что Молак живет у нас. Их разговор из соседней комнаты слушал Йозеф Молак. Когда он узнал по голосу свою жену, то не выдержал, открыл дверь, поздоровался с женой и прочитал письмо.

Вечером, когда я возвратился домой, Молак радостно сообщил мне, что в своем письме бывший инструктор Пардубице Фиала изъявляет желание снова работать в подпольном движении. Молак считал его самым способным, самым опытным подпольщиком и был доволен, что ему удалось избежать ареста в Пардубицах».

В назначенный день в пять утра привели Фиалу. Доставили его сюда вечером, когда все арестованные были уже вывезены из дворца Печека, чтобы его никто не увидел.

Как мне потом стало известно, выполняя задания гестапо, Фиала во дворце Печека не бывал, а все инструкции получал на квартире у гестаповца Фридриха. Привели его связанного, в арестантской одежде, но из-под нее была видна гражданская. На допросе присутствовали почти все гестаповцы отделения.

Они набросились на Фиалу:

— Будешь говорить или нет?

Фиала ответил:

— Нет!

Ему связали руки и ноги, продели под животом жердь и подвесили между столов головой вниз.

Комедия продолжалась. Фридрих с плеткой в руках орал:

— Ну что, будешь говорить?

— Как я могу говорить в таком положении?

Фиала попросил, чтобы его развязали и не били.

«Для чего они это делают? — недоумевал я. — К чему эта комедия?» С каким удовольствием бросился бы я на него и задушил. Во мне все кипело от возмущения, но я старался внешне сохранить спокойствие. Но чего, собственно, они хотят?

Когда Фиалу развязали, он стал рассказывать об организациях на «Авии», «Чешско-моравске», в Лоунах, на «Электрических предприятиях» и о деятельности других партийных ячеек. При этом он называл и имена некоторых людей.

Чем дальше говорил Фиала, тем яснее было мне, что замыслили гестаповцы. Они хотели получить сведения об организациях, инструктируемых Куркой и Фиалой. А я должен был подтвердить его показания и тем самым поставить под удар ряд других товарищей.

Я заявил, что ни одну организацию я не знаю и ни с кем, кого назвал Фиала, не имел никаких дел.

Фиала стал горячиться:

— Я говорил тебе об этом, сообщал, ты об этом знаешь, не отрицай!

Я снова ответил, что ничего не знаю, а если он об этом говорил, то, вероятно, говорил кому-то другому, а не мне.

Фиала начал ругаться, сетуя на то, что я все сваливаю на него. На дальнейшие его выпады и обвинения я не отвечал.

Комедия, которую хотели сыграть гестаповцы, не удалась. Уходя, я сказал гестаповцам с иронией:

— Посадите Фиалу ко мне в камеру.

Конвоировал меня Смола. Я спросил его, зачем они затеяли эту комедию.

— Хотели проверить, точно ли тебе известно, что Фиала служит в гестапо, а заодно выяснить, обо всем ли им рассказал Фиала.

— Вот как? Ну что ж, задумано было неглупо.

Допросы следовали один за другим. Один тяжелее другого.

Теперь трудно вспомнить все очные ставки, которые мне устраивали: помню допрос с Бедржихом Штястным, с Яковленком, с Ржахом, с Яшеком и другими. О каждом из этих допросов можно было бы много написать. Все они свидетельствовали о том, как изощренно действовало гестапо с помощью Фиалы и других подобных агентов и как умели вызвать недоверие к руководству, в том числе и ко мне. Разбить это недоверие, сорвать планы гестапо и помешать дальнейшим арестам — вот главная задача, которую я ставил перед собой.

Нельзя описать то душевное состояние, то нервное напряжение, которое испытывает человек на допросах. Ведь лишнее слово, сорвавшееся с языка, решало судьбу не одного человека, а многих, вставал вопрос о их жизни и смерти. Чтобы все это понять, нужно самому пережить подобное.

Тебя вызывают на допрос. Перед тобой стоит товарищ, который полностью доверял и доверяет тебе, товарищ, с которым ты работал еще до войны или теперь, во время оккупации. Глаза, напряженно уставленные на тебя, говорят прежде, чем каждый из нас произнесет слово. Каждый из нас хочет знать, что будет дальше. Глаза говорят о многом! Самые тяжелые моменты напряжения перед первым вопросом. В большинстве случаев я не давал товарищам говорить, старался на вопросы отвечать быстро, чтобы дать определенное направление дальнейшему ходу следствия, чтобы направить их ответы. В какой-то степени правдоподобные ответы нужно было держать наготове. Взвешивать каждое слово, помнить о том, что в тылу у нас враг, которому мы полностью доверяли, а он у этой своры гестаповских палачей выполнял роль доносчика.

Гестапо имело определенный опыт в борьбе с коммунистами. Его агенты действовали целенаправленно, стремились раскрыть всю организационную сеть — от распространителя печати и связного до руководящих товарищей. Они берут организацию под наблюдение, следят за ее деятельностью в течение нескольких месяцев, пока не раскроют всю сеть. В их распоряжении весь государственный аппарат, на них работают агенты и провокаторы. Ни одна нелегальная партия, несмотря на все принятые конспиративные меры, не может быть гарантирована от проникновения в ее ряды ненадежных людей, предателей и агентов. Если бы она замыкалась сама в себе, она не могла бы влиять на массы, не могла бы проводить работу с массами, не могла бы завоевать доверие широких слоев народа, не могла бы его вести за собой и руководить им. Она превратилась бы в секту, стала бы группой заговорщиков, которые только перешептывались бы и ничего больше.

Для слежки за людьми гестапо использовало все средства. Его агенты — это не люди в колпаках, заметные с первого взгляда. В гестапо умели отыскивать таких людей, нащупать слабинку арестованного и с помощью пыток принудить сотрудничать с ними. Большинство арестованных отказывалось, но случаи с Воградником, Клейном и прежде всего с Фиалой показывают, что это им иногда удавалось. Средневековые инквизиторские пытки в комбинации с тонким психологическим воздействием и использованием медицинских средств — вот формы и способы ведения их следствия. Это была машина, неумолимо двигавшаяся в определенном направлении. «Так ты говоришь нет?» Избиение. «Был ли ты тогда-то и тогда-то в таком-то часу с тем-то и с тем-то? Что, не был?» Опять избиение, и так все время. Единственная возможность уберечь себя от нее — сбить их с толку, разрушить весь метод, перевести вопросы на другую колею.