– Иван Иваныч, правее копните! Да не туда, чуть выше возьмите!

В общем, проработав тридцать лет в институте, Аля зарвался, решив, что он незаменим, и, если его уволят, то все в одночасье рухнет, и перестал вообще что-нибудь делать: только ходил по двору со своим ключом. Но вот в институте сменился главный инженер. При очередной аварии «новый» дал Але задание – откопать место протечки, а Аля «послал» его, заявив, мол, сам копай! Но тот копать не стал, а пошел к директору и нажаловался. Директор тоже был новый, не знал о прежних Алиных «заслугах», вспылил, и Алю уволили. Но этот хитрый «мордвин», конечно, не пропал, и я часто встречал его на Стрелке с неизменным шведским ключом в руке.

Да, давно пора представить моему благосклонному читателю Валю, или Валентина Леонтьевича, как его величал все тот же Иван Иванович. Лично я называл его не Валей и не Валентином Леонтьевичем, а просто – Валентин. Это был весьма примечательный человек: добрый, отзывчивый, бескорыстный, готовый отдать последнее, если у него это последнее попросят! Я часто в шутку говорил:

– Валентин, вот если бы все люди были, как ты, мы бы уже давно при коммунизме жили!

Он, расплывался в улыбке, но я добавлял:

– Единственный недостаток в том, что ты – алкоголик!

Он не обижался на мои слова, только, как и все алкоголики, начинал доказывать, что он может не пить, если захочет! Но «хотеть» он не хотел! Валентин, как и Аля, хлебнул лиха в детстве: когда началась блокада, ему было шесть лет. Всю блокаду он прожил в Ленинграде, естественно, пережив многое.

Почему его называли «балеруном»? Да потому, что в свое время он окончил знаменитое Вагановское училище. Распределили его по окончании в Петрозаводск, в республиканский ансамбль песни и пляски. Он не только сам танцевал, но и ставил танцы, был известен в культурных кругах Карелии. Его даже номинировали в свое время на звание «заслуженного артиста Карелии», но его обошел кто-то более пробивной, а Валентин, лишенный всякого честолюбия, за звание не боролся.

Общаясь с ним, я часто сводил разговор к танцам, и тогда он преображался, лицо светлело: он вскакивал и рассказывал, как он придумал такой-то разворот и как соединил такие-то па, и все показывал тут же! Там же, в ансамбле он познакомился с будущей женой – Валентиной! Так и звали их, как в известном фильме: «Валентин и Валентина»!

Нет, тогда он еще не пил, как сантехник, но большой творческий коллектив и гастроли предполагают застолья, выпивку для снятия усталости. Тем более Валентин, с его добрым, открытым характером, был душой коллектива и активным участником застолий. Естественно, он стал пить много больше, чем полагалось.

Жизнь как будто сама подталкивала его к «сантехническому» финалу. Его пригласили в Ленинград, в известный коллектив, и Валентине место обещали, но нелепые советские законы поломали все планы. Хоть Валентин и родился в Ленинграде и блокаду здесь пережил, но семейного человека не могли прописать даже у родителей. Пришлось Валентину пойти в ЖЭК сантехником, получить служебное жилье, а по вечерам вести хореографический кружок в районном ДК. Но на двух стульях, как говорится, не усидишь, тем более человек он был веселый, общительный, а работа тяжелая, грязная. Устанешь, коллеги пристанут, дескать, «ты меня уважаешь?», «давай, Леонтич, по чуть-чуть, расслабимся…» Короче, пришлось преподавательскую деятельность свернуть, а «сантехническую» развернуть! И, как говорилось в советских фельетонах, «покатился Валентин под откос».

Как он попал в напарники в Але, я не знаю, теперь и не у кого спросить: обоих уж нет в живых.

У него была своя комната на Гороховой, но жил он здесь же во дворе, во флигеле, у дворничихи Маши. Маша – под стать кустодиевской купчихе: крепкая, дородная женщина, «кровь с молоком», убирала несколько участков, бегала, как заводная. Бывало, услышишь из-за угла ее звонкий голос и думаешь:

– Ну, Леонтьевич опять попал под раздачу!

Повернешь за угол, а Маша строчит матюгами, как из пулемета (та-та-та…), а Валентин пьяненький, с добродушной улыбкой в ответ:

– Маша! Я же тебя люблю…

– Да пошел ты со своей любовью на…(та-та-та…).

Бывало, зайдет сильно пьяный, я ему и говорю:

– Валентин! Тебя же Маша домой не пустит такого «красивого!»

Улыбается:

– Пустит, до пенсии еще неделя. Вот как пенсию ей отдам, тогда может выгнать.

Так оно не раз и бывало. Маша выгоняла его «окончательно», он жил несколько дней у себя на «Горошке» или в мастерской, пока она его не принимала обратно, до следующей пенсии!

Мы c Валентином несколько раз ездили на мотоциклах в Медвежьегорск за брусникой и останавливались у сестры Валентины – Альки. Надо признать, что у него сохранились теплые отношения с братом, сестрой Валентины и тёщей. Привечали его, как родного. Прибегал Юрка – старший брат, приходила теща, обнимались, целовались. Валентин всем привозил подарки: Юрке – марочный коньяк, Альке – духи, теще – платок или шарф.

Раздав подарки, приступали к приготовлению ужина. В первый свой приезд мы набрали по дороге грибов: брали все подряд – козлят, опят, моховиков. Хозяева сунули нос в наш мешок и скривили губы:

– А что это у вас за грибы?

– Моховики, козлята, опята!

– Не–е! Мы такие не берем, только белые и красные!

С Валентиной я познакомился в следующий наш приезд. Мы приехали на машине и собрались за грибами. Валентин, узнав, что с нами собралась ехать Валентина, отказался составить нам компанию. Я даже не ожидал этого от него: они так и не примирились! Зато Валентина уже после его смерти подружилась с Машей, а сдружила их болезнь Лёшки – сына Валентина и Валентины. Как-то Маша позвонила мне и сказала, что Лёша лежит в больнице, предстоит операция, и нужна донорская кровь. Я, естественно, сдал для него кровь, и с тех пор сын моего друга стал и моим сыном – кровным. А Лёшка в знак благодарности подарил мне замечательную акварель, выполненную его кистью.

Я ни разу не видел его улыбающимся! Нет, я бы не назвал его меланхоликом. Меланхолик, как я понимаю, человек впечатлительный, ранимый! Не то – Евгений Тимофеевич! Его голыми руками не возьмешь, только штурмом:

– Евгений Тимофеевич, надо съездить…

– Да достали вы с самого утра, всем надо куда-то ехать! У меня обед через десять минут!

– Да не сегодня, надо…

– Ну, а какого черта тогда сейчас об этом говорить? Вот, когда надо, тогда и подходите! Вон, Александру Ивановичу заявку в письменном виде, за подписью замдиректора.

– Ну, я думал…

– Все вы думаете, доценты с кандидатами! У вас свой автомобиль есть?

– Есть, но я же по делам института…

– Все вы по делам института, а я один! Идите, не мешайте обедать!

Хотя вру! Видел я его улыбающимся! Целых два раза! Евгений Тимофеевич работает водителем в нашем институте, и два раза в год он везет на биологическую станцию научное оборудование и прочую дребедень. И хотя в машине всегда есть свободные места, научные сотрудники предпочитают ехать поездом! Знают его характер. Да и спокойнее так, и для психического здоровья полезнее!

А мне выбирать не приходилось, послали в командировку сопровождать научный груз. Оказалось на практике, что не так уж и страшно с Евгением Тимофеевичем ехать, как наверняка уже подумал мой благосклонный читатель. За рулем он, как правило, молчит, если к нему не приставать с разговорами! Да я и не приставал!

Биостанция существует уже шестьдесят лет с гаком, и у тех, кто ее посещает, уже выработался такой алгоритм! Приезжаешь поездом к самому Белому морю, грузишься на станционный «пароход» и со скоростью 10–12 узлов в час, сорок километров вдоль берега по губе Чупа. Места красивые, северная природа, шхеры!

«Пароход» раз в неделю делает ходку туда и обратно. Утром забирает с биостанции отъезжающих в город ученых, с их баночками-скляночками, образцами и пробами, и принимает в Чупе тех, кто приезжает поездом. Те же, кто добирается до Чупы на собственном автомобиле, оставляют его у знакомых в поселке и тоже «идут» на пароходе. Есть, правда, дорога по суше – «зимник», но ее название говорит само за себя. По ней проехать можно только зимой, когда замерзают ручьи и болота. На биостанции же зимой живут только сторожа из местных жителей!