Это были уже не слова маленькой девочки. Это уже не была «фройляйн Анни». «У этого бедного измученного существа, – писала фрау фон Ратлеф, – было глубокое сознание своего высокого положения, своего достоинства, что могло выглядеть как угодно, но только не смешно». Ее боль прорвалась в трогательном ироническом восклицании: «Я никогда не говорила, что я великая княжна Анастасия Николаевна!» Она хотела сказать, что никогда не настаивала на титуле, на имени, никогда ничего ни у кого не просила. Барон фон Кляйст «насмехался над ней» и в конце концов рассердился за ее отказ носить белье с монограммой в виде короны и имени Анастасия. Но она понимала, как смешны были эти украшения в ее положении. Если фрау фон Ратлеф хочет, пусть закажет платки с инициалами «А.Ч.» – «или, лучше, просто “А”». Но без короны. В Бухаресте она утратила свои права. «Если бы мои родственники признали меня, им не нужно было бы считать меня Романовой. Я навсегда останусь фрау Чайковской».
Так появилась «фрау Чайковская».
Летом 1925 года, на момент ее поступления в клинику Св. Марии, Анастасия была опасно больна. Туберкулезная инфекция в левой руке осложнилась стафилококком, и у локтя образовалась безобразная, чрезвычайно болезненная открытая рана. «Больная крайне истощена, – писал Сергей Михайлович Руднев, знаменитый русский хирург, лечивший Анастасию и спасший ей жизнь, – и так худа, что похожа на скелет». В подробном отчете о ее физическом состоянии он отметил: «На правой ноге у нее я заметил сильную деформацию, очевидно, врожденную: большой палец изогнут вправо, образуя опухоль».
Деформация такого рода была у нее на обеих ногах. Хотя такое явление нельзя считать необычным, в ее случае оно было настолько выражено, что должно было быть заметно от рождения. Профессор Руднев считал, что семья Анастасии не могла не запомнить это. Гарриет фон Ратлеф составила список других особых примет: небольшой шрам на лопатке в результате удаления родинки прижиганием; другой шрам у основания среднего пальца левой руки, который, по словам Анастасии, она прищемила дверцей экипажа; и третий, едва заметный шрам на лбу. Были и еще шрамы, возможно, следы нанесенных ей ранений: например, шрам за правым ухом, который фрау фон Ратлеф определила наугад как «след от пули»; инфекция в груди и левом локте, по мнению врачей, на месте возможных колотых ран; и, наконец, повреждения головы, природа которых и само их наличие оспаривались десятилетиями. «Я помню трещины в верхней челюсти, – вспоминал доктор, делавший рентгеновские снимки головы Анастасии после того, как сами снимки исчезли, – свидетельствовавшие о травме. На черепе были признаки возможного перелома».
«Нельзя сказать, в какой степени нарушение памяти является результатом видимых повреждений, – писал доктор Лотар Нобель, директор клиники, куда Анастасию перевели в июле 1925 года, – поскольку тяжесть этих повреждений сейчас не представляется возможным определить». Расстройство памяти у Анастасии, доходившее до амнезии, озадачивало всех ее врачей. Доктор Нобель писал: «Ее воспоминания о прежней жизни рассеяны, как островки в море… Это очень необычная форма амнезии, не поддающаяся определению, поскольку она относится ко всему прошлому, кроме самого недавнего периода жизни пациентки, о чем у нее сохранилась нормальная память».
Профессор Карл Бонхоффер, известный берлинский психоаналитик, также был вызван для осмотра Анастасии во время ее пребывания в больнице. Бонхоффер не усмотрел внешних признаков травмы головы, но утверждал, что «это само по себе не говорит об отсутствии органического расстройства памяти, поскольку такие расстройства часто являются следствием сотрясения мозга без какого-либо повреждения черепа». Последствия травмы, в любом случае, имеют разнообразные формы, и доктор Бонхоффер заключил, что Анастасия так и не оправилась от ужасов происшедшего. Что это были за ужасы, он не выяснил: «Говоря о последних испытаниях царской семьи, она утверждает, что ее отца застрелили первым. Она помнит появление множества людей и звездное небо. Что было дальше, она не помнит». Как и доктор Нобель, Бонхоффер с особым интересом отметил, что провалы в памяти у Анастасии распространяются на все этапы ее жизни, не только на детство и момент убийства семьи. Он мог только сделать вывод, что эта необычная «амнезия» явилась результатом «более или менее намеренного волевого усилия… Возможно, здесь имеет место потеря памяти как следствие самовнушения, явившегося результатом стремления забыть пережитое… Следует допустить, что у царской дочери могло развиться такое самовнушение».
Расстройством памяти объясняется и проблема с ее знанием языков, которую Гарриет фон Ратлеф справедливо определила как «причину большинства сомнений в подлинности ее личности». Хотя некоторые заявляли, что слышали, как она говорила по-русски, по-английски и даже по-французски, к 1925 году Анастасия говорила исключительно по-немецки. Ее недоброжелатели, все германофобы, использовали этот факт против нее, утверждая, что царская дочь «вовсе не знала немецкого», поэтому Анастасия, свободно на нем говорившая, не могла быть ею. Однако на самом деле все четыре великие княжны серьезно занимались немецким вплоть до заключения в Тобольске в 1918 году и во время него. Пользоваться этим языком у них было мало случаев, и они им так и не овладели, но и Анастасия, после пяти лет жизни в Германии, тоже им не овладела. Доктор Людвиг Берг, священник из больницы Св. Марии, вспоминал, что Анастасия «говорила по-немецки, но медленно и часто подыскивая слова. Предложения она не всегда строила правильно». И это правда. Указав однажды на маленького ребенка, Анастасия назвала его «Dieses stisse Kleine Sache» – буквальный и, для немцев, неприемлемый перевод английского «this sweet little thing» (эта милая крошка)[1]. Для Анастасии всё было Sache — предмет, вещь. В жизни были только «хорошие вещи» и «плохие вещи». Людей она тоже видела только в черных и белых тонах. Они были или sympathisch (симпатичные, приятные) или unsympathisch (несимпатичные, неприятные). Анастасия пренебрегала грамматикой, употребляя das, когда не была уверена. Das означало «это», «он», «она». Женщина, встретившаяся с ней, когда Анастасия прожила в Германии семь лет, говорила: «У нее очень странный немецкий, она понимает только самый примитивный язык, не может читать газеты – и всё же говорить она может только по-немецки».
Эту проблему часто игнорировали, рассматривая владение Анастасии языками только с точки зрения ее притязаний: она не могла общаться нормально ни на каком языке. Ее психическое состояние настолько ухудшилось, что, когда доктор Бонхоффер осматривал ее в 1926 году, она не могла сосчитать до десяти и узнавать время по часам. Доктор Бонхоффер писал:
«При долгих разговорах лицо застывает, становится напряженным. В обычном общении, однако, у нее всегда внимательная, любезная манера. Выбор слов часто очень удачный, но она никогда ничего не перефразирует. Она дает понять, что не может вспомнить нужное слово… У нее русский акцент, но с каким-то особым приговором. Южногерманского акцента, о котором упоминалось в истории болезни в Дальдорфе, нет и следа…
Тесты показали, что она может правильно читать отдельные латинские буквы (по-немецки она не читает), но с трудом и только под давлением. Она говорит, что составлять буквы в слова ей тяжело: она может медленно произнести по буквам имя “Анастасия”, но отказывается произносить другие слова, ссылаясь на усталость и боль в руке… Она стыдится своего неумения… Читая, она не может связывать слова в предложения. То же самое и на письме. Она с трудом пишет имя “Анастасия” латинскими буквами. Ничего другого она спонтанно написать не может. Пишет она медленно, как семи-восьмилетний ребенок».
Профессор Руднев, оперировавший руку, утверждал, что она под наркозом «бредила по-английски». «Перед операцией, – продолжал он, – я заговорил с ней по-русски, и она ответила на все мои вопросы, хотя и по-немецки». Такое явление наблюдалось многими и часто, так что Гарриет фон Ратлеф даже не утруждает себя доказательствами. Глупо говорить, что Анастасия «не знала» русский. Она не говорила на нем, а это большая разница. «Возможно, нежелание говорить по-русски связано с опасностями, которые его употребление могло навлечь на нее во время бегства из Сибири и страхом быть узнанной, – говорил доктор Нобель. – Этот постоянный страх ощущается во всем ее поведении. Этим я объясняю ее нежелание общаться по-русски…» Сама Анастасия объясняла это еще подробнее. Она не хочет говорить по-русски, повторяла она вновь и вновь. «Если бы вы слышали тот русский, что слышали мы в Сибири, вы бы никогда не захотели слышать его снова». И если русским монархистам это было не по вкусу, ее это не волновало. «Она приняла решение, – говорил доктор Нобель, – и придерживалась его».
