«Я зашел в тупик», – признавался инспектор Грюнберг после этой второй бесполезной встречи. Грюнберг не отличался терпением. Он тут же стал искать нового покровителя для туберкулезной, истощенной Анастасии, ко всем бедам которой добавился еще острый плеврит. Решению Грюнберга бросить это дело, несомненно, способствовало давление свыше – полиция должна была заботиться о своей репутации, – и он, очевидно, вымещал свое раздражение на Анастасии, обвиняя ее в упрямстве. «Молодая особа отплатила мне за все мои усилия очень дурным поведением в моем доме, – писал он. – Если ее не признают той, кем она себя считает, то только по ее собственной вине». Однако Грюнберг дал ей следующую характеристику: «Анастасия, по моему мнению, не обманщица и не психически больная, вообразившая себя царской дочерью. Месяцами живя с ней бок о бок, я пришел к твердому убеждению, что она происходит из самого высшего общества и, возможно, царской крови. Ее каждое слово и каждое движение проникнуты достоинством, и у нее такая царственная осанка, какую можно было только иметь от рождения».

Инспектор Грюнберг назначил отъезд Анастасии на 3 июля 1925 года, и его, видимо, не беспокоило, найдется ли у нее, где жить, или нет. К счастью, помощь пришла в самый последний момент. При посредстве пожилой, добродушной немки-массажистки, подружившейся с Анастасией за несколько месяцев до того, ее история стала известна доктору Карлу Зонненшайну, известному филантропу, особенно интересовавшемуся проблемами русских эмигрантов в Берлине. Именно он нашел средство спасти Анастасию. Девятнадцатого июня, устроив ее в больницу Св. Марии, католическое заведение в восточном Берлине, Зонненшайн позвонил русской эмигрантке с нерусским именем, Гарриет фон Ратлеф-Кайлман. Гарриет фон Ратлеф, разведенная мать четверых детей, бежавшая в революцию из Прибалтики, зарабатывала себе на жизнь как скульптор и детская писательница. Она навсегда запомнила свое первое знакомство с делом Анастасии – «больной русской дамы, полгода прожившей у инспектора полиции, где ей невозможно было дольше оставаться. Доктор Зонненшайн подумал, что у меня найдется для нее время, и спросил, говорю ли я по-русски. “Вы слышали что-нибудь о царской дочери, которая осталась жива?” – спросил он».

Фрау фон Ратлеф ничего о ней не слышала. В тот же вечер она прибыла на Вильгельмштрассе, и вскоре, когда инспектор Грюнберг удалился, дверь в гостиную отворилась. «Я была изумлена и разочарована, – говорит фон Ратлеф. – Великой княжне должно было быть не больше двадцати пяти лет… Но она выглядела гораздо старше. Ей можно было дать все тридцать пять. На ней была темная безобразная юбка, темный свитер». Фрау фон Ратлеф сразу же всё заметила: «Худая, маленькая фигурка, измученное, осунувшееся лицо, движения, поза выжидающе-вежливые, и удивительное сходство с матерью царя и императрицей Александрой Федоровной».

Выступив вперед, Анастасия протянула руку. «Ее манера показалась мне более чем любезной, во всем сказывалось воспитание. Позже я узнала, что в состоянии возбуждения она всегда становилась чрезвычайно дружелюбна. Я рассказала ей, что доктор Зонненшайн позаботился о лечении ее руки, а затем инспектор Грюнберг написал ему и обо всем остальном. Она меня тепло поблагодарила. Мы договорились, что я на следующий день отвезу ее в больницу. Собираясь записать номер телефона, я заметила, что мне нечем писать… Я спросила ее по-русски что-то вроде: “У вас есть карандаш?” Она спокойно ответила: “Где-то здесь должен быть”».

Она говорила по-немецки. Под вопросительным взглядом Гарриет фон Ратлеф она продолжала: «Если бы вы знали, как это ужасно. Хуже всего, что я больше не помню русский. Я всё забыла».

Опустив голову, она заплакала.

Фрау фон Ратлеф взяла ее за руки: «Не волнуйтесь! Сначала нужно поправиться, и память к вам вернется».

«Вы думаете, я смогу поправиться? – спросила Анастасия. – Мне так бы хотелось!»

«Если вы очень захотите и будете доверять доктору и окружающим вас, конечно!»

Анастасия через силу улыбнулась. Затем ее лицо снова омрачилось. «Она хотела сказать что-то, но не могла». Наконец у нее вырвалось: «Я так боюсь. Снова незнакомые люди. Вы уйдете, когда я вам еще кое-что скажу. У меня есть ребенок, он – католик».

«Вы тоже стали католичкой?» – спросила после минутной паузы Гарриет фон Ратлеф.

«Нет, – отвечала Анастасия, – только свадьба была по католическому обряду, но мне говорят, что я должна перейти в католичество из-за ребенка. Но этот шаг мне очень труден. Вы понимаете почему? В больнице они будут стараться убедить меня. А я не могу. Мне это тяжело».

Фрау фон Ратлеф отвечала, что никто ее ни к чему не станет принуждать. «В любом случае, – продолжала она, – католическая церковь точно такая же, как греческая (православная!). Лютеранке на такой переход намного труднее решиться».

«Моя мать была лютеранкой, – сказала Анастасия, – потом…» – она умолкла.

«Но ваша мать стала православной, не так ли?»

«О да».

Снова полились слезы. Фрау фон Ратлеф сочла за благо уйти. По дороге к двери Анастасия вдруг побледнела, пошатнулась и упала в кресло: «Простите, сударыня, я не могу стоять».

«Я простилась с ней», – сказала Гарриет фон Ратлеф. Анастасия не отвечала. Она молча сидела в кресле, глядя прямо перед собой.

Утром 20 июня 1925 года Анастасия дожидалась Гарриет фон Ратлеф в холле городского дома инспектора Грюнберга. Инспектор не вышел проститься. Проходя по Вильгельм – штрассе, Анастасия три или четыре раза оборачивалась на дом, как будто забыла там что-то. Наконец дом скрылся из вида, и спутница Анастасии взяла у нее из рук сумку.

«Нет, нет!» – воскликнула Анастасия. Она сама понесет сумку; пусть фрау фон Ратлеф не беспокоится.

«Мадам, я скульптор, – сказала Гарриет фон Ратлеф, – у меня должно быть достаточно сил».

Анастасия смотрела на нее непонимающе: «она, похоже, не знала, что значит скульптор».

«Я делаю фигуры из дерева», – продолжала фрау фон Ратлеф.

«О, как чудесно. Я тоже раньше рисовала». Анастасия улыбалась, и голос ее звучал весело. «И у меня неплохо получалось. Моя старшая сестра пела очень талантливо. Она прекрасно рисовала».

«А что вы рисовали? Пейзажи, цветы? С натуры?»

«Да, нас хорошо учили».

«А как звали вашего учителя?»

Вопрос положил конец разговору. Анастасия поднесла руку к глазам. Голос ее упал: «Это я не могу сказать». Гарриет фон Ратлеф выругалась про себя и потянулась за сигаретой, чуть не уронив портсигар.

«Надо же, – пробормотала она, – посыпались мои любимые сигареты».

Анастасия засмеялась. «Я тоже люблю курить. Но не теперь. Теперь мне это вредно».

Она вела себя так, словно ничего не произошло. «Вам позволяли курить? – спросила фрау фон Ратлеф. – Вы же были еще ребенок».

«Нам не позволяли, но мы потихоньку, особенно Татьяна. Она была очень хитрая», – Анастасия снова засмеялась.

Гарриет фон Ратлеф получила первый урок общения с Анастасией. Основное правило можно было сформулировать в двух словах: «Не торопить события».

Дружба Анастасии с Гарриет фон Ратлеф начала складываться уже в эту первую поездку на поезде в больницу Св. Марии – сочувствие, доверие, особая близость. Вместе они составляли очень странную пару: девушка, претендовавшая на имя дочери последнего царя, и безвестная скульпторша из Прибалтики, которую знакомая однажды охарактеризовала как «мелкобуржуазную провинциалку с лицом вроде губки». Фрау фон Ратлеф была урожденная Гарриет Кайлман, дочь врача-еврея, обратившегося в католичество. Таким образом, ей удалось без помех вести независимое существование на периферии русского православного общества. Несмотря на свои предрассудки в этом отношении, Анастасия никогда не упоминала еврейское происхождение фрау фон Ратлеф. Та, со своей стороны, опасалась, как бы в общении с Анастасией ей не совершить какой-то промах. «Я не понимаю, как простой крестьянин мог войти в вашу жизнь», – сказала она ей однажды, имея в виду Александра Чайковского.