То, что казалось капитану фон Швабе бессердечным, было на самом деле трусостью. Он вскоре узнал, что влияние баронессы Буксгевден распространялось на круги куда более важные, чем эмигрантская колония в Берлине.
Клара Пойтерт была вне себя. Итог встречи с баронессой Буксгевден, писал капитан фон Швабе, «поверг ее в отчаяние. Но она не теряла надежды». Она заявила, что обратится в шведский Красный Крест. Она напишет снова родственникам великой княжны. Она еще покажет «этой Буксгевден!».
Швабе слушал ее тирады вполуха. Он был тоже расстроен неудачей в Дальдорфе. Он не осмелился больше беспокоить фройляйн Унбекант вопросами при посещениях. Но посещать ее он продолжал. Однажды капитан принес ей русскую Библию, данную ему Марковым, написав на чистой странице в начале «пароль императорской семьи» как обещание спасти ее, как просьбу доверять ему.
Фройляйн Унбекант вырвала эту страницу из Библии и разорвала на мелкие кусочки, но просьбу капитана уважила. Она решила довериться ему. Таким образом, Швабе и Клара Пойтерт поняли, наконец, какую они сделали ошибку. «Я не говорила, что я Татьяна», – заметила фройляйн Унбекант просто и четко. Вскоре один из друзей Швабе дал ей листок бумаги с именами четырех дочерей Николая II. Он попросил ее вычеркнуть имена, не принадлежащие ей. Она охотно это сделала, оставив одно. Так, одним росчерком пера, неизвестная обрела личность и решила свою судьбу. Теперь она стала «Анастасией» и до конца дней отзывалась на это имя.
Капитан Швабе горел теперь желанием найти приют для своей подопечной. Он чувствовал, что ее следует удалить из Дальдорфа не только ради ее душевного покоя, но и чтобы выяснение ее личности могло происходить в более благоприятных обстоятельствах. В конечном счете, огласка, которой Анастасия так боялась, пошла ей на пользу. Отказ баронессы Буксгевден ее опознать, может быть, и удовлетворил Высший монархический совет, но он не положил конец дискуссиям в русской колонии. «О ней говорили в самых далеких от эмигрантских кругах», – отмечает Швабе.
К этим «далеким кругам» принадлежали барон Артур Густавович фон Кляйст и его жена Мария, некогда имевшая отдаленные связи с русским двором. Ни муж, ни жена никогда не видели царских детей, но всё же рассчитывали сыграть роль в опознании Анастасии и в конце марта явились к капитану фон Швабе с просьбой устроить им встречу с ней. Найдя их «очень дружелюбными» и, по всей видимости, надежными (а также зная, что у них большая квартира и больше денег, чем у эмигрантов), Швабе быстро это устроил. В конце месяца барон и его семья, на «гуманитарных основаниях», в нарушение обычных правил для посетителей, получили разрешение увидеться с Анастасией – «неизвестной русской» – в любое удобное для них время.
Теперь перед ними была трудная задача – убедить Анастасию покинуть клинику. «Она очень медленно осваивалась с этой мыслью», – вспоминала Мария фон Кляйст. Частые приношения цветов и конфет помогли преодолеть ее осторожность и сдержанность. Но вмешательство русских эмигрантов уже помогло Анастасии отсрочить пугавшее ее перемещение в клинику в Бранденбурге, и ей снова стало казаться, что в Дальдорфе не так уж плохо. Кляйсты посещали ее три-четыре раза в неделю. Когда по какой-то причине они не могли приехать сами, то присылали дочерей, а в отсутствие дочерей – горничную, и всё это затем, чтобы убедить Анастасию, в какие хорошие руки она попадет, приняв их предложение. Анастасия продолжала колебаться. Ей надо подумать, говорила она и думала еще два месяца. Она постоянно обсуждала всё с сестрами, с Кларой Пойтерт и с капитаном фон Швабе, пока однажды утром в конце мая не объявила вдруг, что готова ехать.
Барон фон Кляйст без труда добился ее освобождения из клиники. Полиция, за которой было окончательное решение, требовала только гарантий ее материального обеспечения и восприняла последние сенсационные события в ее жизни с полнейшим равнодушием. «В кругах эмигрантов делались попытки установить личность неизвестной, – лаконично говорилось в полицейском отчете, – поскольку существует предположение, что она является великой княжной Анастасией». Только врачей в клинике (к которым эмигранты продолжали относиться с патологической подозрительностью) беспокоили возможные последствия освобождения Анастасии для ее здоровья. На протяжении нескольких месяцев она теряла вес, и уже обнаружились первые признаки туберкулеза, которым она страдала впоследствии долгие годы. Когда Кляйсты приехали за ней в солнечное майское утро, директор клиники остановил их в холле и спросил, почему они хотят забрать девушку.
«Потому что она наша соотечественница», – ледяным тоном отвечал барон фон Кляйст. И поскольку этот ответ не произвел особого впечатления, барон добавил: сам факт, что Анастасия могла оказаться царской дочерью, является достаточным основанием удалить ее отсюда.
Высказавшись таким образом, барон с женой вошли в палату «Б» за своей подопечной. Она стояла у постели, впервые за более чем два года прилично одетая, и выглядела, по словам баронессы фон Кляйст, «сияющей». Однако она отказалась покинуть палату, пока не закрыли лицо густой черной вуалью.
Если бы она знала, что за жизнь ожидает ее за стенами клиники, она, возможно, никогда бы не согласилась ее покинуть. Как бы то ни было, она простилась с сестрами на осторожной, загадочной ноте: «Возможно, мы больше не увидимся, – сказала она, – и со мной всё будет в порядке, но снова начинается эта безумная гонка».
«История»
Барон Артур фон Кляйст жил с женой и двумя дочерьми в просторной квартире на Неттельбекштрассе, 9, на четвертом этаже. Неизвестная женщина из Дальдорфа поселилась там 30 мая 1922 года и за несколько дней перевернула всю их жизнь вверх дном. Если барон надеялся приютить у себя Анастасию тихо и спокойно, то он ошибся. Ее присутствие превратило дом Кляйстов в нечто вроде малого двора в изгнании, место, где собирался «весь Петроград», по меткому выражению одного репортера. Русские монархисты разного толка, и преданные и не очень, являлись туда созерцать новую претендентку и проводить там время. Сама баронесса изумлялась количеству вдруг явившихся визитеров. До того они с мужем особой популярностью не пользовались. Теперь же, когда Анастасия оказалась под крышей их дома, они превратились в самую популярную пару в монархистских кругах. В некоторые дни в их гостиной собиралось до двадцати человек, и вполне понятно, что барону это начало доставлять удовольствие. Бывший полицейский в царской Польше, он стал теперь доверенным лицом высочайшей особы, важной персоной и, по имеющимся сведениям, поощрял толпы монархистов-при-хлебателей как свидетельство собственного престижа.
Некоторые монархисты сильно подозревали, что главной целью хозяев квартиры на Неттельбекштрассе было не установление личности Анастасии, а самовозвеличивание Артура фон Кляйста. Другие, менее снисходительные, утверждали, что барон намерен нажиться на трагедии царской семьи. Инспектор из главного полицейского управления высказал по поводу барона следующее: «Следует отметить, что он приложил немало усилий для разгадки этой тайны и не скрывал своего изначального убеждения, что это настоящая великая княжна. Правда, у него могли быть и скрытые мотивы, на что намекали в эмигрантских кругах. Он надеялся извлечь из своей заботы о молодой женщине немалые выгоды, если бы в России когда-либо утвердился прежний порядок».
В любом случае, когда барон с женой пригласили ее к себе, они были убеждены – горячо убеждены, – что Анастасия не кто иная, как младшая дочь царя. Капитан фон Швабе также всецело поддерживал ее притязания. Когда позднее в тот год жена Швабе родила девочку, ее назвали в честь Анастасии, которая стала крестной матерью. «Было приглашено множество эмигрантов, – вспоминал друг Швабе Франц Енике. – Многие из них служили раньше при дворе. Все были уверены, что Анастасия – царская дочь».
Это безоговорочное убеждение в подлинности личности Анастасии не было поколеблено тем обстоятельством, что она не говорила по-русски. Эмигранты удовлетворялись ее объяснением, что она не желает говорить по-русски, так как, повторял с ее слов барон фон Кляйст, «русские принесли так много горя ей и ее семье». Другим Анастасия признавалась, что одни только звуки русской речи так ее расстраивают, что она едва может держать себя в руках. Одному из посетителей она сказала, что «народ, совершивший то, что совершили русские, не заслуживает лучшей судьбы, чем порабощение». Хозяева слушали такие слова с грустью, но трудностей в общении с гостьей у них не возникало: они говорили с Анастасией по-русски, она отвечала им по-немецки. «Это был не чистый немецкий, – говорила Мария фон Кляйст. – Ее акцент казался нам русским или, быть может, польским, но все же скорее русским». Зинаида Толстая, чье любопытство не уменьшилось, несмотря на вердикт баронессы Буксгевден, вспоминала, что она «всегда» говорила с Анастасией по-русски и та ее прекрасно понимала. Барон фон Кляйст часто читал Анастасии вслух русские книги и газеты; при этом ее замечания и вопросы не вызывали у него никаких сомнений относительно ее национальности. Однажды вечером она даже встала и запела с монархистами «Боже, Царя храни». Она казалась сотканной из противоречий.
