Сначала Анастасия, по-видимому, стремилась во всем идти навстречу Кляйстам. Она старалась выказывать дружелюбие и, хотя и не могла заставить себя беседовать с толпами эмигрантов, открыто против их присутствия не возражала. Кляйсты предоставили ей отдельную комнату и, казалось, поняли ее требование – каждое утро принимать ванну. Они купили ей несколько простых хорошеньких платьев и предоставили возможность заимствовать всё необходимое у своих дочерей. Нарядно одетая, Анастасия сопровождала баронессу в поездках за город и по музеям и дворцам Шарлоттенбурга и Потсдама. Единственное, чего у нее не было, это «официального» имени. Называть ее при людях Анастасией никто не осмеливался, так что, испробовав несколько русских уменьшительных имен, барон фон Кляйст остановился на двусмысленном и несколько вульгарном «фройляйн Анни».
Всё свидетельствует о том, что «фройляйн Анни Унбекант» продолжала превыше всего дорожить своей анонимностью. Она отлично знала, за кого принимают ее эмигранты, но тактики ее это знание не изменило. Она жила в постоянной тревоге и повсюду видела агентов Кремля. Увидев как-то на прогулке переходившего улицу «старого еврея», она схватила своего спутника за руку и воскликнула «Schon wieder ein Bolschewist!» (еще один большевик!). «“Фройляйн Анни” всё время боялась, что большевики ее похитят», – объясняла дочь барона фон Кляйста Герда. Но эта паранойя распространялась не только на «евреев» и «большевиков», но и на всё человечество, а особенно на тех, кто пытался найти доказательства подлинности ее личности. «Она не давала никакой возможности себя опознать, – заметила озадаченная Герда фон Кляйст. – Когда заходила речь об очередном испытании, она начинала нервничать, плакала и убегала». Кляйстам и всем остальным не оставалось ничего другого как ждать, пока она будет готова с ними сотрудничать.
Никто не сомневался, что Анастасия перенесла какую-то страшную травму. Иногда ею овладевало отчаяние, и тогда Кляйсты старались не оставлять ее одну: они опасались, как бы она чего с собой не сделала. «Меня часто будили по ночам рыдания», – говорила баронесса фон Кляйст, спавшая по очереди с дочерьми в комнате Анастасии. Она заставала Анастасию сидящей в постели над фотографиями царской семьи, которые приносили ей русские гости. Видеть ее рыдания было невыносимо. Но ужас и отчаяние были не единственными ее состояниями. Кляйстам редко встречался кто-либо с таким неуравновешенным, непредсказуемым характером. Только что очень вежливая, она в следующую минуту становилась холодной и отчужденной. Она бывала жизнерадостна, разговорчива и даже «очень весела», но могла быть также и упряма, своевольна и откровенно груба. Судя по замечаниям Герды фон Кляйст, пребывание Анастасии в их доме было часто не слишком приятно. Называли ее еще и деспотичной.
Несомненно, настроения ее менялись в зависимости от состояния здоровья. Анастасия действительно была больна. Домашний врач семьи фон Кляйст, доктор Т. А. Шил ер, периодически посещал ее летом 1922 года. «Пациентка дружелюбна, – отмечал он после первого визита, – отвечает на вопросы кратко, только “да” или “нет”, не вдается в объяснения». Шилер нашел у нее острую анемию и отмечал, что Анастасия «очень бледна и пульс у нее слабый». Он полагал, что ей около двадцати пяти лет (царской дочери в это время был бы двадцать один год).
Три дня спустя ее состояние ухудшилось: «Пациентка очень сдержанна. Практически не отвечает на вопросы; очень бледна; поддерживает рукой голову; редко улыбается на шутки». Доктор Шилер также обнаружил, что даже легкое прикосновение к черепу причиняет ей сильную боль: «Она избегает ответов на вопросы об ушибах головы; очевидно, что серьезная травма имела место». Десятого июня Шилер пишет: «Она ничего не говорит о себе, не сообщает даже свой возраст». Четырнадцатого июня она «замкнулась в себе» и отказалась от еды. А около месяца спустя она уже «более дружелюбна и доверчива к семье, но по-прежнему отчужденна с другими».
Двадцать девятого июня Анастасия чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы появиться на небольшой «вечеринке», но 31-го она вдруг, задыхаясь, упала на пол. «Она в полусознании и говорит что-то невразумительное… Во сне она говорит по-русски какие-то малозначительные вещи. Произношение хорошее. Один раз она отчетливо позвала: “Вероника!”»
Болезнь приковала ее к постели. Третьего августа она «совершенно замкнута, очень беспокойна. Чувствует себя плохо». Ей давали дигиталис и морфин. Зинаида Толстая поселилась с ней в комнате, чтобы ухаживать за ней. Именно тогда, когда она находилась в полусознании и под воздействием наркотиков, и всплыли первые подробности ее «истории».
«Что я только пережила! Было всё, грязь и всё, всё».
Так Анастасия говорила позже о полутора годах, прошедших со времени исчезновения царской семьи в Екатеринбурге до ее попытки самоубийства в Берлине. Одни и те же слова повторялись рефреном в ее повествовании: всё, всё, ужасно, страшно, спешка, грязь, кровь. Женщина, знавшая ее позже, в 20-е годы, наблюдала как зачарованная, когда Анастасия, прикрыв глаза рукой, пыталась вспомнить события лета 1918 года, особенно «последнюю ночь, когда нам пришлось поспешно одеться». Откинув прядь волос, она спросила: «Видите шрам у меня за ухом?»
За правым ухом у нее действительно был глубокий шрам. Ее приятельница рискнула предположить, что это мог быть результат несчастного случая.
«Да, вы правы, – с горечью сказала Анастасия. – Это был несчастный случай… очень тяжелый несчастный случай». Она помолчала. «Не знаю, как это точно передать… но я потеряла сознание, всё вокруг потемнело, и я увидела звезды, и был ужасный шум».
«Это была рана?» – спросила приятельница, глядя на шрам.
«Нет», – сказала Анастасия неуверенно.
«А что это было?»
Анастасия снова помолчала немного. «Почему все мои платья были в крови? – сказала она наконец. – Повсюду было полно крови… Да, это было тогда… когда наступил конец».
Для Анастасии «конец» означал ночь на 17 июля 1918 года, последний раз, когда царскую семью видели в живых. Сама Анастасия никогда не называла точную дату, но она знала месяц и год и бормотала: «Июль месяц для меня самый тяжелый». Помимо этого она отказывалась вдаваться в подробности и выходила из себя, когда некоторые упоминали о том, что она должна была пережить, приводя якобы точные описания. Было «так много ложных заявлений, – жаловалась она, – столько фантазий и эгоистических побуждений», что стало невозможно отличить истину от вымысла. Когда полицейский инспектор однажды заметил, что в последнюю ночь в Екатеринбурге на ней были солдатские сапоги, она воскликнула в крайнем раздражении: «О чем говорит этот человек!.. Это чушь… Нас никуда не собирались вести, только в другую комнату; нам незачем было надевать сапоги». Факт сам по себе незначительный, но для Анастасии типичный.
Зинаида Толстая, ухаживая за Анастасией летом 1922 года, первой услышала ее «историю» или отдельные эпизоды. Она сообщила эти факты в той форме, в какой их услышала, барону фон Кляйсту, который, в свою очередь, кое-что записав, придумал для Анастасии последовательный рассказ от первого лица, не походивший на ее собственное изложение, и ввел в него, без лишних подробностей, образ «солдата, спасшего ее» из екатеринбургской бойни.
Этот солдат, которому суждено было надолго омрачить жизнь Анастасии, называл себя Александром Чайковским. С ним и его семьей – его матерью Марией, сестрой Вероникой и братом Сергеем – Анастасия в крестьянской телеге добралась до Бухареста. Там она оставалась до начала 1920 года. Во время пребывания в Румынии – точнее, 5 декабря 1918 года – она родила от Чайковского сына, которого назвала Алексеем в память о брате. Вскоре после этого они с Чайковским сочетались браком по католическому обряду в Бухаресте. Ни венчальных колец, ни документов о браке не было. В Бухаресте семья жила у «садовника», якобы брата матери Александра Чайковского. Сам Чайковский был застрелен на улице в конце 1919 года. Его молодая вдова, покинув ребенка, «одна» приехала в Берлин на поиски родственников своей матери. Там она пробыла неделю «на свободе», пока не упала – или пока ее не столкнули? – в Ландверский канал.
