Такова была эта фантастическая «история» в изложении барона фон Кляйста. Когда Анастасия узнала о вымыслах барона, ее негодованию не было предела. «Какой Алексей! – возмущалась она. – Мальчика звали, как и его отца, Александр». И откуда барон фон Кляйст взял дату его рождения? Анастасия понятия не имела, когда он родился. Всё, что ей было известно, это что ему сейчас, в 1922 году, «около трех лет». Какое это имеет значение? В любом случае, она бы даже и не узнала сейчас ребенка.

Анастасия никогда не желала говорить о ребенке и еще менее о своих отношениях с Александром Чайковским. Видимо, это она и имела в виду, говоря, что перенесла «всю эту грязь». «Она говорила мне, что ее изнасиловали», – прямо заявила Герда фон Кляйст. Уже ходили слухи о «невинном флирте» за оградой Ипатьевского дома, и теперь русские монархисты начали к ним прислушиваться. Сама Анастасия касалась этой темы с величайшей скупостью.

Только в обществе других женщин она могла преодолеть свое унижение и объяснить, что «крестьянин – это не то, что один из нас», что у Александра Чайковского было «доброе сердце», но, как и многие другие люди его класса, он был чересчур «горяч». Анастасия знала, что о ней подумают, и была права: в монархистских кругах распространилось мнение, что она купила себе свободу ценой сексуальных услуг. В 1925 году, когда «история» стала общим достоянием, приятельница спросила Анастасию, как могла она, русская великая княжна, опуститься до таких «простых людей», как Чайковские. Анастасия рассердилась. «Если простые люди добры ко мне, я забываю о том, кто они».

А Чайковские были к ней добры?

«Меня бы не было здесь сейчас, если бы они не были добры», – холодно отвечала Анастасия.

«Она не желала продолжать разговор на эту тему», – писала приятельница Анастасии. Нет, она не желала говорить ни о Чайковских, ни о ребенке, ни о бегстве из России, ни о «последней ночи» и заключении в Ипатьевском доме. Когда она снова заговорила об этом в 1929 году, она не могла вспомнить, сколько времени семья провела в Екатеринбурге, – «очень недолго», – но хорошо помнила их беспомощность и «постоянный страх». Когда ее спросили, почему царская семья не пыталась бежать, она изумилась. «Как мы могли выйти? Как мы могли это устроить? – спрашивала она. – Люди не понимают ничего. Мы не могли свободно разговаривать. Мы не бывали наедине. Они всегда были в комнате». Солдаты были повсюду, эти «ужасные, ужасные» русские солдаты. «Они врывались в комнату по ночам… Русские солдаты – это что-то ужасное… Вы представить себе не можете… Если кто-то из них обнаруживал хотя бы малейшую доброту, его убирали… Они многое украли. Никто не следил за порядком, и они хватали что могли… Они всё время пьянствовали и отвратительно ругались… Они были ужасны. Они чудовищно вели себя с моим отцом… Мне становится дурно, когда я думаю об этом. Они гнусно ругались, обзывали его всякими словами». Люди ничего не понимают, повторяла Анастасия. Никто не может понять, что она пережила, что все они пережили. «Им не стыдно, когда я рассказываю им, как страдали моя мать и сестры», – горячо заявляла она, и все знали, что под словом «им» она понимала русских, всех русских. Но она уже сказала достаточно. Больше она об этом говорить не будет.

Так, в течение семи лет Анастасия рассказывала свою «историю» – отрывочно, в приступах гнева, отчаяния, с глубокой горечью. Барон фон Кляйст никогда не слышал «историю» полностью. В то время как он монотонно излагал подробности бегства Анастасии из России в крестьянской телеге, сама она содрогалась при воспоминании:

«Вы знаете, что такое крестьянская повозка? Нет, вы не знаете. Вы только можете это понять, когда лежите в ней с разбитой головой и истерзанным телом… Как долго это длилось? Боже мой, очень долго. Много недель. Чайковский совершил безумный поступок, спасая меня. Что я пережила! Я словно с неба свалилась. Вдруг одна, среди чужих. Они раздели меня. Я лежала в платье дочери старухи. Мою одежду спрятали. Там было много бутылок с водой. Целыми днями мы ехали по совершенно пустынным местам. Людей там не было. Одни леса. Вода была нужна мне для головы. Но никогда воды вдоволь не было».

Тут Анастасия прерывала свой рассказ и «долго плакала».

Конечно, всех интересовал один вопрос: кто такой был Александр Чайковский и как ему удалось спасти царскую дочь? На этот вопрос Анастасия не могла дать ответ. «Была ужасная неразбериха, и он увидел, что я жива. Он не хотел хоронить живого человека и бежал со мной. Это было очень опасно».

Стало быть, Чайковский был одним из охранников в Екатеринбурге?

Очевидно, так оно и было, говорила Анастасия, снова прекращая разговор о Чайковском, о Екатеринбурге, об Ипатьевском доме. «Это слишком страшно, – повторяла она. – Я не должна об этом думать». Многие из тех, кто верил, что она великая княжна, из чувства такта не настаивали на продолжении. Другие подозревали, и не без причин, что она что-то скрывает. Она однажды призналась, что на ней «лежит тяжелая вина», и, указывая на фотографию великой княжны Татьяны, сказала: «Она умерла из-за меня». Зинаида Толстая вспоминала рассказ Анастасии о том, как «царя убили первым», и еще кое-что: тело великой княжны Татьяны упало на Анастасию, тем самым сохранив ее от убийц. Затем она почувствовала «страшный удар по голове» и потеряла сознание.

Никто не слышал от Анастасии слова «убийство», когда она рассказывала об «ужасной неразберихе» в июле 1918 года. Она употребляла слово «трагедия», «случившееся», «конец».

«Мы постоянно этого ожидали, – говорила она. – Мы не знали, что случится. Но страх был всегда». Когда через семь лет после ее освобождения из Дальдорфа Анастасия заговорила о случившемся, она могла только передать собственное душевное смятение:

«Всё произошло так внезапно. Сразу. Так быстро, что никто не мог подумать… Это было поздно вечером. Мы были в постели. Они вошли и приказали собираться. Нам пришлось одеться и следовать за ними. Мы ничего не знали – нам просто приказали идти… Я не знаю, что они сказали отцу. Нам просто приказали идти за солдатами. Никто не знал, что должно было случиться, я до сих пор не знаю. У меня в памяти одна ужасная картина. Я не хочу об этом говорить. Я не должна об этом думать».

На этот раз у собеседницы Анастасии хватило смелости спросить: «Вы были все вместе?» «Да», – отвечала она. И вновь: «Я не знаю, что случилось… Никто не мог нам помочь, никого не было».

О жизни в Румынии, рождении ребенка и браке с Чайковским она говорила менее таинственно, хотя и столь же туманно. Она не знала, сколько времени они выбирались из России, – «много недель», – и мало что помнила, кроме тряской повозки и постоянной боли в голове. Раны на голове, за ухом, на руке, на груди и ноге, по ее словам, «зажили быстро» благодаря примочкам и холодной воде. Но ей все время «было плохо», и часто она теряла сознание. Она не помнила, как они пересекли румынскую границу, и не могла описать дом, где они жили в Бухаресте. «Я оставалась в одной комнате и никогда не выходила, – объяснила она. – Я всё время болела». Ее спрашивали, узнала бы она дом и улицу? Анастасия отвечала отрицательно: «Я только дважды выходила из дома… Я ничего не видела в Бухаресте».

А приютивший их «садовник», родственник Чайковских, его бы она узнала?

«Не знаю, – отвечала Анастасия. – Он был русский… не молодой и не старый». Такие сведения никакой ценности не имели.

Когда Анастасия говорила о двух своих выходах из дома, под первым она имела в виду бракосочетание с Чайковским, а под вторым – его похороны в том же году. Она ясно помнила, что видела его тело, хотя, как она снова объяснила: «Я ни разу не была на улице. На свадьбу меня отвезли на машине. Я не смотрела по сторонам. Я боялась. Церковь, да, церковь была большая».

А что она помнит о брачной церемонии? Ничего. «Я ничего не знала о католических обрядах». Она была в черном платье и вуали под именем – она настаивала – «Анастасии Романовой», но не знала, имел ли место гражданский брак. Когда впоследствии ей дали понять, что бракосочетания могло и не быть, а была всего лишь отслужена месса, чтобы облегчить существование незаконного ребенка, Анастасия предпочла не обсуждать такую возможность. Некоторые сообщения утверждали, что она вышла за Чайковского «из благодарности». Анастасия это отрицала: она сделала это ради ребенка и позволила окрестить его в католическую веру. На крестинах она не присутствовала и никогда не позволяла никому называть своего ребенка Романовым. Сразу же после его рождения она передала ребенка матери и сестре Чайковского: «Я единственно желала, чтобы его немедленно унесли».