В своей первой попытке раскрыть эту тайну я был неутомим, настойчив и, с позиций сегодняшнего дня, до смешного наивен. Вооружившись тремя устаревшими книгами о «деле Анастасии», пачкой статей из американских газет и материалом интервью, которое мне удалось взять у одной из княжон дома Романовых, я создал двухсотстраничный опус, казавшийся мне решительным и окончательным ответом на все вопросы. Я открыто заявил в нем о своей убежденности в том, что речь идет об одной из величайших загадок истории и что г-жа Андерсон на самом деле является царской дочерью. Она казалась мне тогда воплощением трагедии, нежным, кротким созданием, запутавшимся в паутине международных интриг и лишенным своих законных прав сворой меркантильных и беспринципных родственников.
Мои обличительные речи на эту тему были вполне в духе той истерии, которую притязания г-жи Андерсон вызвали у уцелевших членов семьи Романовых и эмигрантов из числа российской аристократии. Я уже наслушался порядком о братьях, сестрах, кузинах и кузенах, ополчившихся из-за нее друг на друга, о недостойных схватках за деньги и драгоценности, о бесконечных толках о чьих-то правах и семейных дрязгах. И всё же я не был готов к моей первой поездке в Европу, куда я вскоре отправился, чтобы выяснить некоторые подробности, и где впервые столкнулся с целой бездной показаний, собранных в ходе тридцатисемилетней борьбы г-жи Андерсон за признание законности ее прав. Сорок томов материалов дела составляли многие тысячи страниц текста на немецком языке. Тогда я не знал немецкого. Вернувшись тем летом домой, я не утратил энтузиазма, но мои надежды на скорое опубликование книги значительно уменьшились.
Только десять лет спустя, после еще трех продолжительных поездок в Европу, я закончил свои разыскания.
Я уже подготовил новую рукопись, когда в 1978 году в библиотеке Гарвардского университета обнаружил тринадцать коробок с неразобранными бумагами по «делу Анастасии». К тому времени я уже знал о нем достаточно, чтобы понимать, что от этой ценной находки, хотя ею и следовало заняться, не надо ожидать откровений: чувство бесплодности всего происходящего, испытываемое мной во время долгих поисков правды об Анастасии, разделяли со мной все, чья жизнь соприкоснулась с ее жизнью. Всё стало понятно, когда я, наконец, осознал, что пытаюсь доказать недоказуемое, что индивидуальность нельзя обнаружить на клочках бумаги, а идентичность определяется не только по отпечаткам пальцев.
Однако во время поисков я узнал еще и многое другое. Мои изначальные предположения об источнике всех бед, постигших г-жу Андерсон, при всей их логичности и убедительности, были до крайности наивными. Она действительно запуталась в паутине, но в паутине, сотканной скорее из человеческой слабости, чем из злого умысла. Мне пришлось понять и запомнить, что не она одна отстаивала свою идентичность. Все ее окружавшие – бывшие великие князья и княгини, бывшие офицеры императорской гвардии и ловкие камеристки – все они утратили свое положение вместе со смыслом существования. Анастасия – это повесть об эмигрантах. Она о людях, внезапно потерявших почву под ногами, ослепленных прошлым, видевшимся им идеальным, затаивших злобу и парализованных неуверенностью. Это рассказ о мучительной нерешительности и чудовищных недоразумениях. Наконец, это главным образом история семьи, оказавшейся в кризисной ситуации, некогда могущественной династии, столкнувшейся с проблемой, неподвластной ее законам и традициям, семьи, частично уничтоженной во время революции или оказавшейся в изгнании. И этой семье было предложено признать своим членом больную, неуравновешенную, склочную женщину, которую мало кто готов был счесть нормальной, а не то что единственной наследницей царя. Разгадка Анастасии не в России, но в самой семье Романовых, где гордость и внешние приличия возобладали над состраданием и обрекли человеческое создание на одинокое существование в полном горечи мире обвинений и сомнений.
Существует рассказ о великом князе Борисе Владимировиче, двоюродном брате царя, известном своим распутством. Сидя в одной из парижских гостиниц в конце 20-х годов, он слышал, как кто-то из родни отозвался об Анне Андерсон как о фабричной работнице из Польши, страдающей манией величия. Другой заметил, что она латышская уголовница, в то время как третий утверждал, что она агент Ватикана. Ни один из этих людей никогда ее в глаза не видел. Великий князь Борис, как говорят, погасив сигарету – между прочим, марки, которую он счел для себя приличным рекламировать в изгнании, – возвел глаза к небу и воскликнул: «Дайте же бедняге хоть какой-то шанс!»
Великий князь знал то, что оставалось неизвестным другим. «Был ли причиной раздора тайный сговор какой-то группировки, – писала приятельница г-жи Андерсон, – или неудачная цепь несчастных случаев и совпадений, или просто слепые предрассудки и заблуждения… одно очевидно: проклятие дома Романовых заключалось в том, что они никогда не могли откровенно говорить друг с другом. Доводы «за» и «против» не следовало доводить до суда, но обсудить их мирно и дружелюбно и уладить всё на семейном совете».
Подоплека истории г-жи Андерсон, по сравнению с бесконечными спорами о подлинности ее личности и всем объемом доказательств, собранных за последние 60 лет, исключительно проста.
В марте 1917 года после отречения Николая II семеро членов российской императорской семьи, состоящей из царя, императрицы Александры Федоровны, их больного гемофилией сына, цесаревича Алексея, и четырех дочерей, великих княжон Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии, были арестованы Временным правительством и находились под стражей в Александровском дворце в Царском Селе, недалеко от Санкт-Петербурга. Этот дворец был постоянным местопребыванием семьи после революции 1905 года. В течение первых месяцев заключения им разрешалось вести во многом прежний образ жизни – уроки, прогулки, молитвы, в пять часов чай. Царь всегда был известен как образцовый семьянин, самые счастливые часы своей жизни проводивший с женой и детьми, читая вслух, занимаясь садоводством, наклеиванием бесчисленных фотографий в семейные альбомы, обсуждая важные и не очень важные события дня. С начала войны 1914 года, однако, эти уютные собрания стали редкими. Царь часто выезжал на фронт, а императрица, чье здоровье начало сдавать, одержимая идеей самодержавия и священного права государей на власть, фанатически доверяющая Григорию Распутину, стала вмешиваться в государственные дела. Оставшись в одиночестве после падения монархии, семья не особенно тосковала о былом величии и больше страдала от скуки, чем от глумления собиравшейся ежедневно у ворот толпы.
Целые недели императорская семья проводила в домашних заботах. Каждый день четыре великие княжны занимались уроками и изящными искусствами, как и подобало принцессам их ранга. Они изучали историю, математику и естественные науки. Они умели шить, вышивать, ездить верхом, танцевать, играть на рояле и вести беседу (хотя и не безупречно) на русском, английском, французском и немецком языках. К весне 1917 года девушки были уже совсем взрослые. Старшей, Ольге Николаевне, был 21 год, а Анастасии, четвертой и самой младшей дочери, 18 июня исполнилось шестнадцать. Это была полная шаловливая коротышка по прозвищу «швибзик» или «шибзик» (постреленок), наделенная комическим даром. Одна из подруг ее матери вспоминала, что девушка была «живая, как ртуть… у нее вечно были проказы на уме, настоящий сорванец». Она отличалась талантом подражания и суховатым, иногда жестоким чувством юмора. В семье часто говорили, что не родись Анастасия великой княжной, она стала бы превосходной актрисой, и ее выходки нередко поднимали настроение семьи в самые тяжелые моменты их плена.
Первый удар обрушился на них в августе, когда правительство Керенского, опасаясь возмездия и надеясь уклониться от исполнения требований революционеров предать царя и царицу суду за преступления против русского народа, перевело императорскую семью за две тысячи миль на восток от Царского Села, в Тобольск. Там семья в сопровождении небольшой группы преданных учителей, придворных и слуг заняла просторный особняк бывшего губернатора и в течение еще восьми месяцев вела терпимый, но убийственно скучный образ жизни. Только через некоторое время после ноябрьского переворота они поняли, что значит быть пленниками революции. Солдаты, посланные в Тобольск Керенским, были дисциплинированы и уважительны, большевики из новой охраны такими качествами не отличались. Напротив, они желали видеть страдания «гражданина Романова» и его семьи, и этим желаниям было суждено осуществиться. Работающего в саду царя толкали и пинали. Императрица, проводившая большую часть времени в уединении своей комнаты, могла слышать разговоры солдат о «немецкой суке» и видеть порнографические рисунки, изображающие ее с Распутиным. Юные великие княжны, наслаждавшиеся до 1917 года флиртом с офицерами свиты, начали понимать, какими безобразными могут быть отношения между полами.
