В конце 1924 года официальный представитель Хеммельмарка писал барону фон Кляйсту от имени мужа Ирены, принца Генриха Прусского: «Его королевское высочество… уполномочил меня сообщить Вам, что он, как и его супруга, после ее визита к Вашей подопечной пришли к окончательному и неоспоримому выводу, что она не является царской дочерью, а именно Анастасией. Принц Генрих считает этот вопрос решенным и просит Вас воздержаться от дальнейших писем и просьб к нему и принцессе. Их высочества были бы признательны, если бы Вы оказали влияние в этом же смысле на Вашу подопечную и фройляйн Пойтерт».
Именно такого ответа и ждал барон фон Кляйст. В последовавшей за ним записке была высказана просьба вернуть в Хеммельмарк все материалы – были упомянуты «несколько писем», – имеющие отношение к общению принцессы Ирены с Анастасией. Барон фон Кляйст исполнил просьбу с большой готовностью. Теперь, когда Кляйст вышел из игры, стало почти невозможно найти в русских монархистских кругах кого-то, кто бы принимал Анастасию всерьез. По общему мнению, барон фон Кляйст был олух и простофиля. Никто не сомневался, что еще до конца года Анастасия – вместе с Кларой Пойтерт – вернется в Дальдорф.
Разрыв с Кларой, возможно, дался Анастасии тяжелее всего. «Высокое мнение» Клары о себе было основательно подорвано. Что сталось с ее друзьями-эмигрантами? Ей доставляли такое удовольствие их внимание, дружба, уважение. А что теперь? Это всё Анастасия виновата. Что принесла кому-либо великая княжна, кроме насмешек и горя?
Клара стала ее бить. Анастасия никому и словом об этом не обмолвилась, но свидетельства тому имеются. «Я ее иногда в кисель превращала», – злорадствовала Клара, когда об этом заходила речь. Но Анастасия, говоря впоследствии о своей «ссоре» с Кларой, упомянула только статью, отвергавшую ее притязания, в скандальной берлинской газетенке в конце 1924 года. Клара хотела, чтобы Анастасия опровергла ее, но Анастасия решила, что с нее хватит, и отказалась.
Клара ее выгнала. «Она выставила меня на лестничную площадку! – восклицала Анастасия, не в силах поверить в происходящее. – Это было глубокой ночью». Два с половиной года спустя, после освобождения из Дальдорфа, Анастасия оказалась полностью покинутой русскими эмигрантами.
Бедная рабочая семья Бахман услышала рыдания Анастасии на лестнице. Позже она говорила об этих людях: «Они делили со мной последний кусок хлеба и заботились как могли. Если у меня когда-нибудь будут деньги, мое самое большое желание помочь этим людям, приютившим меня по доброте, не спрашивая, кто я и что они будут за это иметь». Чтобы помочь с деньгами на свое содержание, Анастасия вышила носовой платок, проданный ею впоследствии Балтийскому Красному Кресту за тридцать марок. Она сочла это огромной суммой, и у нее зародилась мысль: она могла бы работать. Она могла бы зарабатывать на жизнь. Это стало у нее навязчивой идеей.
У Бахманов, «по догадке», Анастасию нашел инспектор Грюнберг в январе 1925 года; берлинский Центр социального обеспечения озаботился ее положением. Анастасия снова поселилась у инспектора, и он снова делал всё, чтобы улучшить качество ее жизни. «Я тщетно пытался заинтересовать русских эмигрантов положением несчастной девушки, – писал он позднее. – Эмигранты проявили полное равнодушие, и на них никак нельзя было положиться». Степень их «ненадежности» стала ясна инспектору в марте, когда странный случай довершил разрыв между Анастасией и ее былыми «спасителями» из монархистской колонии. История эта, при многократных повторениях, сильно запуталась, но звучит она примерно так.
Однажды утром в квартире Клары Пойтерт появился молодой человек, якобы присланный из Дальдорфа. Увидев фотографию Анастасии, молодой человек сказал: «Я знаю эту даму». Затем он расплакался. На оборотной стороне фотографии он нацарапал карандашом: «Анастасия Николаевна… Иван… Алексей… Шоров… род. Питерсбург».
Клара отвела незнакомца к капитану фон Швабе, пользовавшемуся ее особой симпатией среди эмигрантов. Молодой человек сообщил Швабе, что он привез Анастасию из Румынии в Берлин, что он знал ее и ее «так называемого мужа» в Бухаресте, что они никогда не были женаты, что у Анастасии действительно был ребенок и мальчика можно найти в сиротском приюте в Галаце. Сведения эти он сообщил неохотно на причудливой смеси немецкого, французского и «русского просторечия». Никаких имен не называлось. Посетитель объяснил, что уже «провел полгода в тюрьме из-за этой румынской истории». Наконец, когда он узнал, что Анастасия живет за городом у Грюнбергов, он вручил капитану фон Швабе свою фотографию и письмо, с просьбой передать их Анастасии, когда она вернется.
Клара Пойтерт проворно заключила, что таинственный незнакомец не кто иной, как «деверь» Анастасии, Сергей Чайковский. Анастасии не пришлось с ним увидеться, так как к тому времени, когда она о нем услышала, он безвозвратно исчез. Клара настаивала, что пыталась рассказать о нем инспектору Грюнбергу, но когда она к нему явилась, он ее выгнал. («Они все считают меня сумасшедшей».) По возвращении Анастасии в Берлин, однако, инспектор попросил у капитана фон Швабе письмо и фотографию, оставленные незнакомцем. Швабе отвечал, что он их «потерял».
Потерял! Анастасия была вне себя. Вся ее накопившаяся враждебность и раздражение вылились в потоке ругательств. Она не сомневалась, что Швабе и его пособники убрали этого важного свидетеля и уничтожили письмо и фотографию. Ее слова, высказанные в отчаянии и в болезненном состоянии, в итоге привели чету Швабе в стан ее самых ожесточенных противников. К своему прискорбию, Анастасия убедилась, что русские монархисты в Берлине уже не оставались равнодушными к ее судьбе. Хуже.
Последние дни, проведенные Анастасией у инспектора Грюнберга, прошли, в общем, спокойно. Часть времени она проводила в усадьбе Функенмюле, часть в его элегантном городском доме на Вильгельмштрассе. Здоровье ее ухудшалось: туберкулез распространился на левую руку. Вскоре к ней вызвали приятеля Грюнберга, доктора Джозефа Каппа. «Она была очень робка и застенчива, – рассказывал доктор Капп корреспонденту “Нью-Йорк Таймс” три года спустя. – И только когда я завоевал ее доверие, она выразила готовность беседовать с миссис Капп… и со мной…
Я заметил, если мне не изменяет память, два отчетливых углубления на теменных костях черепа, одно сверху, другое слева, соответствующих части мозга, ответственной за понимание слов. Возможно, этим объясняется тот факт, что эта женщина не могла тогда говорить по-русски. Углубления на черепе были отчетливо наружного происхождения и, может быть, результатом несчастного случая или нападения».
Для Анастасии жизнь проходила как в тумане. У нее остались только смутные впечатления от пребывания в доме Грюнберга, даже от важного визита, нанесенного ей весной бывшей германской кронпринцессой Цецилией Прусской. Этот визит, разумеется, организовал Грюнберг. Анастасия запомнила, как «прекрасно одета» была кронпринцесса и как ей самой было стыдно своего жалкого одеяния. «Она собиралась на концерт, – говорила Анастасия, – и обещала приехать еще, но так и не приехала». Кронпринцесса, со своей стороны, вспоминала, как ее «с первого взгляда поразило сходство молодой особы с матерью царя и самим царем, но с царицей никакого сходства не было… Установить ее личность возможности не было, поскольку с ней нельзя было общаться. Она всё время молчала, то ли из упрямства, то ли от полного замешательства. Я не могла понять, почему».
Итак, еще одна встреча кончилась неудачей. «Как она могла узнать меня за несколько минут? – горько жаловалась Анастасия. – Я так постарела, у меня такой странный вид из-за отсутствия зуба». Если бы только у кронпринцессы нашлось время приехать еще. «Она похожа на Ксению (сестру царя), – сказала Цецилия брату и добавила: – Я почти уверена, что это – Анастасия». Но инспектору Грюнбергу Цецилия сообщила, что «по мнению великого герцога Гессенского, брата убитой императрицы, совершенно невозможно, чтобы кто-то из царской семьи остался в живых». Почему? Цецилия не знала. Но поскольку великий герцог и его сестра Ирена Прусская отказались иметь дело с Анастасией, кронпринцесса сказала: «Я чувствовала, что не мое дело заниматься установлением ее личности».
