Анастасия улыбнулась, «как будто она (фрау фон Ратлеф) сказала какую-то глупость». Фрау фон Ратлеф продолжила: «Крестьяне грубы и невоспитанны. Я думаю, я сама могу иногда повести себя с вами неправильно».

«Каким образом? Что вы хотите сказать?»

«Ну, например, в присутствии вас или членов вашей семьи я могу войти в комнату впереди вас, потому что в положении гостьи это так естественно».

«Мадам, – возразила Анастасия, – я не понимаю, как можно так рассуждать? Это не имеет значения. С папа и мама это другое дело. Но для нас, детей, это было безразлично; мы были такие же, как все, просто дети».

В последующие месяцы Гарриет фон Ратлеф пришлось убедиться, что «просто дети» совсем не означало «такие же, как все». Но в тот момент она оценила старания Анастасии дать ей почувствовать себя непринужденно. Хотя Анастасия всегда в известной степени сохраняла чувство дистанции и официальный тон – она, например, никогда не называла фрау фон Ратлеф по имени, – она с самого начала ощутила в Гарриет фон Ратлеф потребность в теплом человеческом общении. В первую ночь в больнице, оказавшись в окружении шумных женщин из берлинских трущоб, она позволила фрау фон Ратлеф уложить себя и поцеловать на прощание. Анастасия тоже нуждалась в общении и теплоте. «Хочу скорее поправиться, – сказала она на ломаном немецком. – Всё здесь так странно». Даже в моменты кризиса она старалась дать понять фрау фон Ратлеф, как она ей благодарна. «Я знала многих из Прибалтики, – сказала она в их первый вечер вместе. – У нас их было много и дома. Поэтому я рада, что вы со мной, потому что вы из Прибалтики… Немцы совсем другие… как бы это сказать…»

«Да, – отвечала фрау фон Ратлеф. – Говорят, что у русских широкая натура. Вы это хотели сказать?»

«Да, я именно это и хотела сказать. Они щедрые, не мелочные. Хорошие немцы тоже есть, но они другие».

Они пили кофе, ожидая доктора Людвига Берга, больничного священника. «Я так хочу домой», – сказала Анастасия.

«Нас теперь туда не пустят, – без обиняков отвечала фрау фон Ратлеф. – А где ваш дом? Вы имеете в виду Петербург?»

«Гатчину и Царское Село, – не задумываясь, сказала Анастасия. – Это самое лучшее время, это дом».

«Она взяла меня за руки, – говорила фрау фон Ратлеф. – Ее собственные руки дрожали. Она походила на маленькую девочку, потерявшую родителей, которую мне выпало опекать. Мне, которая сама оказалась во власти бурь и непогоды!»

«В четверг я стала такая старая, – продолжала Анастасия. – В четверг (18 июня 1925 года) мне двадцать четыре года». Она и правда выглядела постаревшей. Она выглядела развалиной – пока что-то не увлекало ее и она не забывала обо всем.

«Что это там?» – Анастасия указала на полку в кабинете доктора Берга.

Фрау фон Ратлеф достала с полки русскую куклу ручной работы. «Она рассмеялась звонко и весело, как ребенок. Внезапно она сразу помолодела». Но это мгновение быстро миновало. Анастасия снова прикрыла глаза рукой. «Как это было? Да, у нас были кокошники и красные платья. Мы с Марией танцевали. Мы всегда с ней танцевали». Фрау фон Ратлеф поняла, что эти простые радости – танцы, куклы, рисование, игра – имели свойство прерывать ее мрачную задумчивость.

Это, вероятно, и стало основанием их дружбы. Анастасия была «счастлива», когда однажды утром фрау фон Ратлеф пришла в больницу в яркой крестьянской рубашке. «Я похожа на русского мужика», – сказала она, смеясь. «Вовсе нет, – возразила Анастасия, – вы похожи на женщину, но художницу!»

Анастасия была права. Гарриет фон Ратлеф была художницей до мозга костей. Это проявлялось не только в ее скульптуре и сказках, которые она писала для эмигрантских детей; ее увлеченность и чувствительность находили выражение во всем, что бы она ни делала. Если что-то не занимало ее целиком, она вообще бросала всё. Это была страстная, пылкая, верная, властная, наивная и сентиментальная натура. Для нее не было ничего прекраснее даров природы, ничего важнее свободной самореализации личности, ничего отвратительнее страдания и несправедливости. Друзья понимали ее, когда она впоследствии говорила им, что не верит в случай и что вся ее жизнь вела ее к встрече с Анастасией. Они поняли ее, когда она сказала, что должна написать об этом.

Пространное хаотичное описание их жизни с Анастасией, «Неизвестная берлинка», было опубликовано в 1928 году под заглавием «Анастасия: судьба женщины как зеркало мировой катастрофы». Первоначально фрау фон Ратлеф не собиралась издавать эту рукопись. Такое решение пришло позже, когда дело Анастасии повергло в панику королевские дома Европы и саму фрау фон Ратлеф обвинили в организации заговора с целью лишить семью Романовых ее законных прав. Она надеялась, что ее труд сможет убедить людей, что никакого заговора не было, что ее единственной целью было «найти подходящего, гуманного, порядочного человека, который терпеливо и доброжелательно сможет помочь малышке защитить ее права». Конечно, она сознавала особое историческое значение этого дела. Она не оставила без внимания ни одну самую мелкую подробность, ни одно случайное высказывание, ничто, что могло бы пролить свет на подлинную личность Анастасии. Записки фрау фон Ратлеф имели целью показать, не кто была Анастасия, но какой она была. Только так посторонние могли оценить ее непосредственность, веру в себя, ее полную бесхитростность.

«Откуда вы, мадам? (вопрос Анастасии в первый день их знакомства)».

«Я из Риги». Выражение лица девушки менялось стремительно, мысли, казалось, так и мелькали у нее в голове.

«Я знаю Ригу. Там было освящение памятника. Мы плыли на яхте. Весь город был украшен».

«На какой яхте?»

«На нашей, на “Штандарте”. Там ведь были трибуны?»

«Да, вокруг памятника».

«Вы там были?»

«Я вас видела; вы были маленькой девочкой с распущенными волосами».

«Мы все четверо там причесывались».

«А ваш брат? Почему его не было с вами?»

«Ему нельзя было, он был болен».

«Я его видела играющим на палубе “Штандарта” в белых морских брючках».

«Он всегда носил матроски. Если мой мальчик будет со мной, он тоже будет носить брючки; мальчикам это идет. Он (брат) был такой милый. Он очень любил кататься на роликах. И такой умный; потом он часто болел, и, когда у него были эти приступы, мы думали, что наступает конец. Это было ужасно».

«А вы, как младшая дочь, были самой любимой?

«Нет, у мама не было любимчиков. Она любила быть с Марией, а так все были одинаковы. У меня были хорошие родители, – сказала она горячо. – Папа был такой добрый». Затем она пылко продолжала: «Если бы папа не был такой добрый, всё бы так не случилось. Маленького мы все баловали; конечно, его любили больше нас, девочек.

Но мы ничего не имели против, мы все его любили. Он был такой умный, часто ему приходилось бросать уроки, потому что он болел, но он быстро все нагонял. О, как мы его любили!»

Бесполезно спорить здесь о реальности ее воспоминаний. Кипы бумаги ушли на споры о подробностях. Никто из тех, кто увидел бы Анастасию в постели, с плотно закрытыми глазами, стиснутой челюстью, непрестанно перебирающими густые волосы руками, когда она пыталась вспомнить чье-то имя, название местности или какой-то факт из прошлого, не мог бы усомниться в ее искренности. От усилий, каких ей стоило что-то припомнить – особенно имена – она обливалась потом.

Однажды Гарриет фон Ратлеф рассказала Анастасии, что видела в книжном магазине фотографию царской семьи: «Вы были тогда в заключении; на фотографии вы все сидите на крыше».

У Анастасии был такой вид, как будто кто-то дал ей пощечину. «Wie ist das moglich?» – восклицала она несколько раз. «Как это возможно? Откуда эта фотография? Это мои сестры снимали».

«Она вся дрожала, – говорит фрау фон Ратлеф. – Я старалась ее успокоить… ^аЯ вам принесу фотографию как-нибудь. Принести?” Она молча смотрела на меня». Фрау фон Ратлеф попыталась еще раз. «На одном снимке вы с маленькой собачкой».

«Нет, у меня не было собаки, у Татьяны была».