«Вы помните, как ее звали?»

Анастасия с силой проводила рукой по голове, словно стараясь удержать ее на месте. «Нет, не помню».

«Ее звали Джекки?»

«Нет, по-другому».

«Постарайтесь вспомнить; я вам скажу, если вы назовете ее правильно».

У фрау фон Ратлеф было такое впечатление, что мысли бились в голове Анастасии. «Мне редко случалось видеть, чтобы у людей так менялось выражение лица… Она закрывает глаза, веки у нее дрожат, мускулы лица дергаются… Наконец, она выпаливает: “Джемми!”

“Да, ее звали Джемми”».

«Вы так добры ко мне, – сказала Анастасия, – что мне легче думать и я вдруг многое вспоминаю. Да, маленький Джемми, собачка Татьяны». Но она снова возвращается к прежней теме: «Как это возможно? Где нашлись фотографии? Они были только у моих сестер».

Фрау фон Ратлеф нашла нужным сообщить Анастасии нечто ей неизвестное. «Анастасия, следователи нашли в Екатеринбурге всё, даже дневник вашей матери».

Выражение ужаса на лице Анастасии побудило ее поспешно продолжить: «Я вам его как-нибудь достану, когда вам станет лучше».

«Нет, прошу вас, нет, не сейчас!»

«Я вернулась домой очень расстроенная», – вспоминала фрау фон Ратлеф. Она решила в будущем не упоминать таких вещей. Но иногда Анастасия сама заговаривала о Сибири. Как-то она вспомнила о пребывании царской семьи в заключении.

«Это не произошло внезапно, – сказала она, горько улыбаясь, – уже в Царском всё стало плохо, а потом пошло хуже и хуже. Тут уже ничего не было, – она показала себе на плечи, – их сорвали, это было ужасно для папа». – Глаза ее наполнились слезами. (Анастасия имела в виду погоны.)

“Вас привезли в Екатеринбург прямо из Царского?”

“Нет, сначала мы были в другом месте, я не помню, как называется…” Она трет себе лоб, хочет что-то сказать, затем умолкает.

“Всё пропало, я не помню названия, я его знала раньше”, – говорит она в отчаянии.

“Оставьте, Анастасия, это неважно”.

“Тобольск!” – произносит она вдруг, выпрямившись в кресле и глядя на меня, как ожидающий похвалы ребенок».

«Как ребенок» – эти слова вновь и вновь повторяются в записках Гарриет фон Ратлеф. Ее приятельница, впервые увидевшая Анастасию на ногах в больнице Св. Марии, вспоминает: «Я поразилась, увидев, какая она крошка!» Это не было заметно, когда люди видели Анастасию лежащей на подушках, с одеялом до подбородка, прикрывающую рот рукой, чтобы скрыть нехватку зубов. «Папа был тоже небольшого роста». Собравшись с силами, она поднялась на ноги, доказав, что осанка у нее от папа. Фрау фон Ратлеф никогда не видела такой изящной позы. «Я истинная дочь солдата, – заметила с гордостью Анастасия, – и такой останусь. Папа был самым лучшим, самым храбрым солдатом». Он называл ее «малышка», и в записках и переписке фрау фон Ратлеф Анастасия снова стала die Kleine — «малышка».

«Мама меня тоже как-то называла, – продолжала Анастасия. – Какое-то забавное слово. Ребенком я была толстая. Вот она меня так и прозвала».

«А как?»

«Не помню… Это слово значило, что я толстая».

Толстой ее больше никто бы не назвал. При росте около 160 сантиметров Анастасия весила теперь около 36 килограммов. Но все-таки она как-то умудрялась доминировать везде, где бы ни появлялась. Одно ее физическое присутствие уже давало себя чувствовать. Во-первых, характерные нервные жесты – постоянно потирать рукой лоб, ерошить волосы, скручивать в узелки носовой платок. Ее также отличала некоторая нарочитость речи и движений, напоминавшая одной из ее знакомых «молодого оленя, готового вас боднуть». Обращала на себя внимание ее манера сидеть. Одна нога у нее всегда немного позади другой, обычно левая за правой, и сидит она всегда слегка наклонившись вперед.

Слушание превращалось у нее в активный процесс. На лице у нее появлялось сосредоточенное выражение, до смешного серьезное, а когда сама она начинала говорить, голос ее звучал как внезапный удар. Говорила Анастасия короткими, четкими, часто отрывистыми предложениями. Со словами она обращалась произвольно, совершенно пренебрегая правилами грамматики. Голос ее, временами высокий и даже пронзительный, вдруг становился хрипловатым и мягким. Движения соответствовали ее звуковому диапазону. Она не шла по комнате, а летела. Она быстро оглядывалась по сторонам, потом подбородок ее резко опускался, и она удалялась «мелкими поспешными шажками, всем телом устремлялась вперед».

При всем этом она сохраняла неизгладимое изящество и скупость жестов, отмечавшиеся всеми, кто встречался с ней. Все упоминают ее «несколько надменную грацию», «прелестную шею» и «аристократические руки с тонкими длинными пальцами». Одна женщина, увидевшая Анастасию в гостях за чашкой чая, вспоминает: «Самое потрясающее в ней – ее глаза. Серо-голубые, постоянно меняющие оттенки, они сияют как звезды. В них ощущаешь бесконечную глубину, как в горных озерах. Я никогда не видела раньше таких глаз». Она не преувеличивает. Некоторые говорили, что такие глаза они видели раньше только раз.

С самого начала Гарриет фон Ратлеф поразила простота Анастасии, чувство собственного достоинства и склонность к самокритике. В одежде у нее был безупречный вкус. Кричащие туалеты, предпочитаемые многими другими самозваными принцессами в Берлине, были не для нее – во всяком случае пока. Даже когда у нее была возможность самой выбирать себе наряды, не считаясь с расходами, она выбирала очень элегантные костюмы неброских расцветок и строгого фасона. Ее мать, по словам Анастасии, «придавала этому большое значение». Но в ней была и некая экстравагантность. Например, в выборе браслетов: «Я еще ребенком носила браслеты. Без них мне как-то неловко; не могу это объяснить – без колец, колье и других вещей я могу обойтись, но не без браслетов». У нее было также пристрастие к светлым тонам: «Я, как бы это сказать, человек настроения; если я в белом, я в хорошем настроении. Черные платья, что я ношу теперь, я не люблю, но белый цвет так хорошо… раньше я всегда носила белое… И когда я вхожу в большие светлые комнаты, я чувствую, что могу дышать свободно, как дома».

Во всех этих проявлениях Гарриет фон Ратлеф узнавала die Kleine. Это была жалостливая маленькая девочка, которая хотела «подобрать всякую увиденную ею собаку» и которую приходилось силой удерживать от раздачи всех денег нищим. Это была жадная маленькая девочка, поедающая конфеты и обычно съедающая за обедом больше сладкого, чем других блюд. Это была шаловливая маленькая девочка, проказница, озорница, бросающая в лицо фрау фон Ратлеф вечернюю газету и принимавшаяся щекотать ее, когда та причесывалась. Это была благовоспитанная, чопорная девочка, шокированная при виде фрау фон Ратлеф за чтением французского романа («Как вам не стыдно, такие книги нельзя читать»); девочка, любившая спорт и игры на открытом воздухе, желавшая иметь свой садик, прекрасно игравшая в теннис, тонко судившая о посадке всадников и всадниц, катавшихся в парке верхом («Ой, ой, вы бы видели, как они сидят на лошади!»); набожная девочка, желавшая ходить в церковь и снова стать «настоящим человеком»; пугливая девочка, боявшаяся оставаться одна; веселая девочка, с неистребимым чувством юмора, ужасно забавлявшаяся, когда одна из монахинь в больнице Св. Марии приняла фрау фон Ратлеф за ее мать, и хохотавшая до слез, когда фрау фон Ратлеф сказала: «Знаете, я недавно видела несколько фотографий принца Уэльского, и на всех он падает с лошади».

Беда была в том, что Анастасия на самом деле не была уже маленькой девочкой и ей не на всё хватало чувства юмора.

«Я стара, мадам, – сказала она однажды, – совсем стара внутренне».

Гарриет фон Ратлеф надеялась, что эти настроения пройдут со временем и при хорошем уходе. «Дитя, – говорила она, – всё изменится, когда вы поправитесь».

«О нет, мадам, так будет всегда… – Анастасия помолчала немного. – Я хочу показать вам кое-что, что я ношу в сумочке, это мамин талисман». Она достала и показала свастику, крест с загнутыми концами, уже получивший известность в Германии как нацистский символ.