Фрау фон Ратлеф в ужасе отпрянула. «Как вы можете иметь к этому какое-то отношение! Эта охота на ведьм отвратительна!»

«Это здесь, в Германии, мадам. На самом деле это древний индийский символ – символ удачи. Мама повсюду носила его с собой, до конца… Мама в него верила».

Гарриет фон Ратлеф убедилась, что мама занимала особое место в мире Анастасии. «Ее пытались опорочить… – Анастасия энергично качала головой, – но это ложь… На нее клеветали, как теперь на меня». Анастасия считала своим священным долгом защищать репутацию императрицы. Она боготворила ее. Фрау фон Ратлеф принесла ей фотографию императрицы с цесаревичем Алексеем. Анастасия была очень довольна. «Здесь мама смеется, она так редко смеялась. Как она прекрасна! А брат мой здесь уже болен. Мама всегда была печальна. Такие были обстоятельства… Я думаю, она была печальна и много молилась, потому что всегда чувствовала, что наступает что-то страшное. Мама всё предвидела заранее. Разве не ужасно, что так оно и вышло? А раньше мама была счастлива…»

У Анастасии тоже был дар предвидения. В ней был какой-то мрачный мистицизм, еще более развившийся под влиянием жизненных обстоятельств. Она знала, что имя «Анастасия» означает «воскресение из мертвых». От ее внимания не ускользнули двойные линии жизни на обеих ее руках. «Мама не должна была вешать у себя эту картину, – сказала Анастасия. – Это было дурное предзнаменование… Но я думаю, у нее было предчувствие, поэтому картина и висела там».

«Какая картина?»

«Французская королева Мария-Антуанетта, которая тоже погибла, как и мама, и все мы».

Анастасию очень тяготила ее неспособность разделить с императрицей ее горячую веру в Бога и силу молитвы. Она знала, что не ходить в церковь – грех. Один раз она попробовала пойти с Кляйстами. «Но запах… пение… и тогда я не могла стоять». Она потеряла сознание, породив тем самым в среде эмигрантов скандал с бесконечными осложнениями. «Я с Богом в ссоре, – очень серьезно заявила она Гарриет фон Ратлеф. – Не разойдись я с Ним, я бы подошла к Святому причастию, но так как я не с Ним, я не могу». Анастасия бунтовала против Бога, и это пугало ее саму: «И зачем я себя так мучаю? Часто я совсем не верю в Него. Потому что, как можно всё это объяснить? Зачем Он посылает такую боль? Даже если всё изменится, я никогда больше не буду счастлива. Иногда я смеюсь – но вдруг на меня снова всё это находит. Сегодня, рано утром, мне не хотелось больше жить. Я подумала, что хочу заснуть, заснуть, – и тогда всё кончится».

Но Анастасия была суеверна. Она окружала себя иконами и однажды пришла в ужас, обнаружив, что не может вспомнить, куда делся крестик, который она носила ребенком. Крестик был золотой, а в середине была цветная картинка. Она сама надела его на шею ребенка в Бухаресте. Это было с ее стороны единственное проявление материнской заботы.

Теперь для Анастасии божеством стало прошлое. Это было для нее, по словам Гарриет фон Ратлеф, «нечто священное». Если она не могла жить со своими воспоминаниями, она не могла жить и без них. Она не могла обходиться без толстой пачки фотографий, которую носила с собой повсюду. Фотографии царской семьи были единственными подарками – она называла их «милостыней» и принимала без возражений. «Это лучшее, что может быть». Когда фотографии раскладывались по кровати, записные книжки фрау фон Ратлеф начинали разбухать.

«Какой у меня ужасный вид!» – восклицала Анастасия, глядя на фотографии царской семьи.

«Мне так не кажется», – замечала фрау фон Ратлеф.

«О да, тогда я была ужасна; у меня было такое лицо, когда я плохо вела себя. Это было в Одессе… Нет, может быть, я ошибаюсь, не в Одессе, а…»

«Где же?»

«Не помню, простите, сегодня я такая глупая». Но она продолжала: «Мы не слушались, не хотели сидеть смирно. Я и брат. Я помню, папа рассердился. Видите, какой он здесь сердитый». Несколько минут она молча смотрела на фотографию. «Таня была выше Ольги. Ольга была самая спокойная. Она была как мама. Нехорошо, когда человек всё глубоко чувствует; лучше легкомыслие, так легче жить на свете».

Она могла рассматривать фотографии часами, и не только близких родных. Она вырезала снимки из газет, пополняя свою коллекцию. Там была сестра ее отца, любимая «тетя Ольга», прозвавшая ее «Швибзик»; «тетя Мавра», урожденная принцесса Саксен-Альтенбургская, «у которой было много сыновей»; «дядя Эрни», великий герцог Гессенский, с женой и двумя сыновьями; и великий князь Кирилл Владимирович, которого она отказывалась называть «дядей», присягнувший Временному правительству в 1917 году, а в 1924 году провозгласивший себя императором и самодержцем всероссийским. «Он на месте папа! Он первым его покинул. Родственник называется!» – Анастасия смотрела

на фотографию Кирилла с отвращением. – У него здесь гнусный вид, как и всегда. – Она содрогнулась. – Гнусный, – повторила она. – Уберите эту фотографию».

Но эта тема вызвала у нее бурную реакцию – Кирилл и эта «Кобургская», его жена, великая княгиня Виктория Федоровна, которая развелась с первым мужем, родным братом императрицы, и вышла за Кирилла вопреки запрету царя. «Если он с женой займут место моих родителей, – сказала Анастасия, – значит, Бога нет. Мадам, вокруг нас при дворе было столько лживых людей… Этим людям было хорошо при нас, и они нас предали!.. Да… когда я вспомню только, как нас приветствовали… как все радовались, когда мы появлялись… И во всей России не нашлось никого, кто бы нас защитил! Этого я никогда не пойму».

«А где они теперь? – думала Гарриет фон Ратлеф. – Где те люди, которые бы позаботились об Анастасии и помогли решить ее дела?» Иногда они говорили об этом. «Никогда бы не подумала, что мне придется пережить такое в Берлине, – сказала Анастасия. – Что моим родственникам будет жаль для меня куска хлеба… Лучше было бы, если бы Чайковский оставил меня лежать там». Но у нее появлялись и реальные предложения. «Привезите сюда Жильяра… – говорила она. – Он еще жив? Если он жив, я бы написала ему, и всё было бы хорошо. Он помог бы мне. Он жил у нас много лет, он хорошо меня знал».

«“Доктор меня бы тоже узнал”.

“Какой доктор?”

“Который был с нами”.

“Как его звали?”

Анастасия не знала. Потом сказала: “Кажется… Боткин”.

“Вы думаете, его нет в живых?”

“Я помню, что читала где-то, что он умер, – вопросительно глядя на меня, она стискивает мне руки. – А что вам известно? Вы наверняка знаете?”

“Где-то сообщалось, что найдены доказательства”.

Из всего этого я могу понять одно: ей неизвестно, что было написано о гибели царской семьи. Она берет в руки фотографию вдовствующей императрицы и тихо произносит: “Но она жива, я уверена в этом”.

“Вдовствующая императрица должна благодарить судьбу, позволившую ей уехать”.

“Как знать, счастлива ли она? – говорит с горечью Анастасия. – Я жива, мадам, и я несчастна; можете вы мне объяснить, почему так должно было случиться? Все остальные умерли. А я, кто я такая теперь?”»

И в самом деле, кто она была такая? «Я больше никогда, никогда это не увижу! – воскликнула Анастасия, увидев фотографию дворца в Ливадии. – Что с этим всем сталось? Что они с этим сделали?»

Фрау фон Ратлеф ее успокоила: «Всё так и осталось, поверьте мне».

«В такие минуты, – писала Гарриет фон Ратлеф, – когда она уставала от жизни, когда физическая боль и тени прошлого ее одолевали, ее нрав проявлялся со всей своей страстной силой. Мы не могли оставить ее одну. И я, и врачи боялись, что она может что-то сделать с собой. Как часто она жаловалась мне: “Я всё еще безумна, так как не понимаю, как могла прийти в такое состояние, почему у меня нет права быть той, кто я есть, и почему я должна всегда жить среди чужих…” Она не притворялась, говоря, что желала бы умереть, потому что не знает, как ей жить дальше». Терпение Анастасии истощалось, у нее не оставалось сил. «Если вам не удастся помочь мне получить мои права, – предупреждала она фрау фон Ратлеф, – я дольше жить не стану». Она найдет работу, заработает денег, уедет в Грецию, поступит в монастырь и умрет там. «Если придет еще один отказ, я больше не хочу жить. Это последний раз… Я остаюсь той, кто я есть, дитя своих родителей, даже если я и зовусь фрау Чайковская».