Когда батальон Рудякова с боем захватил один из укрепленных немецких фольварков, старшина Трофимов привел молодых солдат в сарай, где на полу валялись цепи и металлические наручники. В углу сидели две женщины, Ульяна Кушнаренко и Нина Лохматова, жены советских офицеров. Трофимов попросил их повторить перед бойцами рассказ о горькой судьбе пленниц, угнанных на рынок невольниц в Восточную Пруссию (житель захваченного фольварка купил Ульяну и Нину, заплатив по двести марок за каждую).

А потом по рукам солдат пошла записка. Полгода назад, под Витебском, наша армия освободила местечко Бешенковичи. И вот опять Бешенковичи были названы в записке, найденной Трофимовым под скатертью в одном из домов. Дословно привожу текст: «Дорогие братья! Передайте моим родным по адресу Витебская область, местечко Бешенковичи, Комсомольская улица, дом Полещук, что 18 января 1945 г. я еще жива.

Дорогие! Догоните нас! Отбейте у немца! Не дайте пропасть!

Полещук Александра».

И сказал молодым солдатам старшина Николай Трофимов:

— Вы знаете, где и как я воевал. Повидал палачей и поджигателей, грабителей и насильников. А вот работорговцев, рабовладельцев вижу впервые. Может, Саша Полещук еще жива. О чем она просит нас, вам известно. — Трудно было ему говорить, он закончил: — Шире шаг, солдаты! Кто на этой распроклятой земле станет на нашем пути — сотрем!

Из батальона офицера Рудякова записку Александры Полещук послали в армейскую газету «Сын Родины» с резолюцией: «Требуем опубликовать. Чтобы все знали и записали в наш общий счет священной мести врагу».

В те же дни полевая почта доставила мне письмо из родного хутора Кривая Коса. Под письмом, принятым на общем собрании приазовских рыбаков и колхозников, стояло двадцать пять подписей. Радовались мои земляки, что из их хутора вышли многие славные защитники Родины, рассказывали мне, как залечивают раны, нанесенные фашистами поселку в черные дни оккупации. Но вот рана, которую уже не залечить: «…Дорогой наш земляк Иван Ильич, о зверствах фашистов вы не меньше нас знаете, но только мы должны вам рассказать за Кривую Косу. Изверги расстреляли многих ни в чем не повинных людей, а среди них насмерть замучили вашего дядю Людникова Пантелея Никаноровича… Уж вы постарайтесь, чтобы палачей настигли и покарали».

Пишу об этом не для того, чтобы растравлять старые раны. Но мы сражались в Восточной Пруссии, и в нашей армии, от командующего до рядового, не было человека, которому фашисты не причинили бы горя. Наша ненависть к фашистским захватчикам была воистину священной.

Возвращаясь к рассказу о боевых действиях 39-й армии, хочу подчеркнуть неутолимую жажду наших воинов скорее свершить справедливый суд над самыми опасными для человечества преступниками. Да, мы проявили завидную оперативность в перегруппировке сил, в нанесении внезапного и ошеломляющего удара по врагу, но успех всей Восточно-Прусской операции обеспечил советский солдат, неудержимо рвавшийся вперед.

17 января 1945 года 5-й гвардейский и 94-й стрелковый корпуса сильным ударом прорвали гумбинненский оборонительный рубеж на всю его глубину и уже к исходу дня, громя и преследуя противника, повернули на северо-запад. В нарастающем темпе развертывалось наступление 113-го корпуса. Учитывая обстановку, Черняховский незамедлительно использовал успех 39-й армии. На участке ее прорыва он ввел свой второй эшелон: 11-ю гвардейскую армию генерала К. Н. Галицкого и два танковых корпуса — А. С. Бурдейного и В. В. Буткова. Корпус Буткова прибыл к нам, когда мы штурмом взяли Хенснишкенен. В это время был получен новый приказ Черняховского. Успех 39-й армии позволил командующему фронтом частично изменить первоначальное решение.

Новый приказ ясно определял первостепенное значение тильзитского направления. Преодолев инстербургский оборонительный рубеж, наши части вышли на шоссейную дорогу Тильзит — Кенигсберг. Вечером 19 января я диктовал телефонограмму командующему 3-м Белорусским фронтом: «Штурмом взят город Тильзит. При овладении городом отличились войска генерал-майора Ксенофонтова…».

Тильзитом мы овладели совместно с частями 43-й армии, и теперь войска 39-й армии тяжелым молотом нависли над всей инстербургско-гумбинненской вражеской группировкой. Опасаясь окружения, противник начал отходить.

Автор брошюры «Падение Кенигсберга» В. А. Величко сравнивал укрепления немцев на Дайме то с железной дверью Кенигсберга, то с оскаленной пастью хищника. Это художественные образы. Я же хочу, чтобы читатель представил себе, с чем реально столкнулись войска 39-й армии, штурмовавшие Дайме.

От Гросс Скайсгиррена к Дайме мы пробивались с боями через леса и топкие заболоченные луга, изрезанные канавами. По топографическим картам это расстояние составляет сорок километров, но наш солдат наступал не по прямой дороге. К исходу вторых суток он увидел Дайме — небольшую речку, впадающую в залив Куришес-Хафф. Здесь гитлеровцы, прикрыв подступы к Кенигсбергу с востока, создали исключительно мощную систему укреплений. Помимо множества пулеметных дотов они построили вместительные бетонные убежища, подземные галереи, соединив их лабиринтами глубоких траншей. С наблюдательных пунктов просматривались все подступы к Дайме. Ее берега, особенно западный, имели такое количество больших и малых узлов сопротивления, что нанести все эти узлы было бы невозможно даже на самую крупномасштабную карту.

Гвардейцы из корпуса генерала Безуглого с ожесточенными боями пробились по льду к западному берегу и захватили плацдарм. Здесь создалась реальная возможность ввести в прорыв 1-й танковый корпус, но единственный паром, которым мы располагали, выдерживал только легкую артиллерию. Для тяжелых танков и самоходных артиллерийских установок нужен был мост. Саперы приступили к делу, и тут маленькая, но коварная Дайме с ее илистыми берегами и торфяным дном оказалась для нас не менее трудным препятствием, чем фашистские укрепления.

Миновали сутки, а у саперов что-то не ладится. Начальник инженерных войск армии генерал Гнедовский предложил построить большой паром и, взорвав лед на Дайме, начать переправу тяжелой техники. Я доложил об этом Черняховскому. Иван Данилович усомнился в разумности такого решения. Полагая, что мост можно построить, он направил к нам начальника инженерных войск фронта генерала Баранова. На Дайме среди взорванного льда уже чернели полыньи, мы спускали на воду понтоны. И все же генерал Баранов приказал саперам снова забивать сваи, чтобы проверить грунт. Чем закончился этот эксперимент, можно судить по официальному донесению Баранова командующему войсками 3-го Белорусского фронта: «При пропуске первого пробного танка из-за илистого грунта опоры сели, хотя семиметровые сваи были забиты на глубину шесть литров».

Да, много хлопот доставила нам эта речушка! И все же в ночь на 25 января дивизии полковников Бибикова и Кожанова из 5-го гвардейского корпуса и танковая бригада из корпуса генерала Буткова (переправить весь корпус нам не удалось) перешли в наступление с нового рубежа на западном берегу Дайме. Гвардейцы доказали, что никакие преграды не в силах остановить их. Атакуя неприятеля днем и ночью, они продвинулись за сутки на восемнадцать километров.

Уже за Дайме, в Жилленберге, на мой временный пункт управления приехал генерал армии Черняховский.

— Хорошо шагаете, — приветствовал нас Иван Данилович. — Теперь, когда эта чертова речка осталась позади, я передам в ваше подчинение еще один корпус — тринадцатый гвардейский генерала Лопатина.

Лопатина?.. Не тот ли это Лопатин, под чьим командованием я начинал войну летом сорок первого? Я не стал уточнять, так как Черняховский уже стоял у карты и неотрывно смотрел на черный квадрат Кенигсберга.

— Получите корпус Лопатина и уже пятью корпусами с приданными частями усиления будете участвовать в общей операции по окружению Кенигсберга. Но это только одна часть задачи вашей армии… — Ладонь Черняховского ребром легла на карту, рассекая Земландский полуостров. — Создайте ударную группу и прорывайтесь к морю. Гитлеровцы, как известно, большие любители колец и клиньев. Доставим им это удовольствие. Надо обойти Кенигсберг с севера, потом с запада, а частью сил прорваться к морю. Вот где, Иван Ильич, я хотел бы с вами в следующий раз встретиться. Договорились?