Суровость во благо, а доброта во зло — на войне и это бывает. Только не сразу за внешней суровостью различишь истинную доброту, да и доброта доброте рознь. В этой связи вспоминается разговор с пулеметчиком Белобородько, первым орденоносцем дивизии за бой под Цимлянской. Белобородько погиб на «Баррикадах», а случай, о котором я хочу рассказать, произошел в одной из станиц на Аксае.

Две роты 1-го батальона 344-го стрелкового полка (им тогда еще командовал Алесенков) разминулись на подходе к станице. Командир первой роты привел своих бойцов на окраину станицы, и те, изнуренные жарой, повалились на землю. На станицу налетели «юнкерсы». Рота стала их легкой добычей.

Когда я приехал в это село после бомбежки, убитых уже похоронили. Вместе с солдатами в братской могиле лежал недавно принявший роту молодой лейтенант. У могилы я и увидел пулеметчика Белобородько. Был он мрачен и, разговорившись со мной, стал винить себя, точно сам накликал беду на товарищей.

— Кабы я, дурень, не слышал того спору! — казнил себя Белобородько. — Наш лейтенант каже другому ротному: «Звернем до хат, притомились солдатики, не-хай отдохнут». А тот — никак: «Неможно, каже, до ночи потерпим». И повел своих хлопцев лощиной в камыши. А наш добренький лейтенант… Не хватило у мене духу сказать ему: «Да не жалей ты нас!» Вот она жалость его как обернулась…

Ночью морозит. С берега реки доносится шум — идет густая шуга, предвещающая скорый ледостав. Это пугает гитлеровцев, и они напрягают последние силы, чтобы сбросить нас в Волгу и высвободить войска, которые до зарезу нужны Паулюсу на других участках фронта. В последней надежде разделаться с нами немцы сосредоточили на «Баррикадах» свежую дивизию. Допросив пленных, майор Т. М. Батулин, начальник отделения разведки, с тревогой сообщил, что против нас действует уже не 305-я, а 389-я немецкая пехотная дивизия.

Комиссар дивизии Н. И. Титов успокаивает Батулина. Пусть тревожится враг, а нам — только радоваться: прежнюю 305-ю пехотную вместе с приданной ей танковой бригадой не корова языком слизала. Новой дивизии тоже не дадим уйти.

Но пока нам очень тяжело — отбиваем атаки 389-й немецкой пехотной дивизии. Сломить оборону 344-го полка противник не смог и на исходе третьей недели ноября навалился на полк Печенюка, потеснив его настолько, что штаб дивизии вынужден был занять оборону. Гитлеровцев, приблизившихся к нашему блиндажу-штольне, вместе с бойцами охраны контратаковали и истребители.

Майор Гуняга настойчиво просит разрешить ему сменить командный пункт полка. У него тоже офицеры штаба дерутся бок о бок с рядовыми в считанных метрах от командного пункта. Когда я ночью шел к Гуняге, немецкая граната угодила в траншею. Осколки изодрали мне шинель. Майор видел, как я извлек из кармана гимнастерки порванный осколком партийный билет.

— Нужна нормальная обстановка для работы, а ее нет, — жаловался Гуняга. — Теперь вы сами убедились.

В этом майор прав. Но он недооценивает другое, главное. Мы тоже создали для противника ненормальную обстановку, лишили его выгодных условий ведения войны. Мы вынудили фашистов воевать так, как это нужно нам. И хотя тяжко майору Гуняге, зато и немцам на его участке не легче. Кризис решающих боев на «Баррикадах» близок. И есть все основания рассчитывать, что перелом произойдет в нашу пользу.

Трудно сейчас майору Гуняге. Это верно. Но стоит его солдатам оглянуться — они видят поблизости командный пункт командира полка. И солдаты это ценят.

В те дни, как никогда, мы были сильны на «Баррикадах» своими несменяемыми командными пунктами.

Капитана Коноваленко в этом убеждать не надо — он учитывает психологию солдата. А майор Гуняга, наверное, не раз подумал тогда о полковнике Людникове: «Жестокий у нас комдив». И все же я не разрешил ему сменить командный пункт полка.

В последних числах ноября катера Волжской флотилии, кромсая тонкий лед, совершили несколько рейсов. Мы получили небольшое пополнение и немного продуктов. А в ночь на 4 декабря Денежная Воложка от нашего берега до острова Зайцевский покрылась сплошным крепким льдом.

Командующий 62-й армией В. И. Чуйков приказал 400-му пулеметно-артиллерийскому батальону занять оборону на острове Зайцевский, чтобы не дать противнику полностью окружить 138-ю дивизию. Но гитлеровцы и не пытались сделать это. Над всеми их дивизиями в районе Сталинграда нависла угроза полного разгрома, врагу стало «не до жиру».

Волгу сковало льдом, и связь с тылом налаживалась. Мороз крепчал, а наша дивизия, подобно дереву в весеннюю пору, начала наливаться соками. Мы даже смогли предоставить солдатам возможность попариться в бане, которая круглосуточно действовала на острове Зайцевский.

14 декабря к исходу дня был получен следующий приказ командарма: «138-й Краснознаменной сд левофланговым полком наступать в юго-западном направлении и с выходом на улицу Таймырская соединиться с правофланговой частью полковника Горшиного, восстановив сплошной фронт».

Предстояли нелегкие бои, но самые тяжкие для дивизии испытания остались позади.

138-я Краснознаменная выстояла на «Баррикадах» и теперь сама переходила в наступление, чтобы вместе с другими дивизиями окончательно разгромить врага.

Час возмездия настал.

За день до наступления близ улицы Таймырская, о которой говорится в приказе командарма, был тяжело ранен Коля Петухов, самый опытный в дивизии разведчик.

Сержант Петухов и его напарник Григорьев ушли ночью в засаду, выследили и взяли «языка» и поволокли его к нашей траншее. В это время ракета осветила местность, и разрывная пуля немецкого снайпера поразила Петухова.

Сдав «языка» пехотинцам, Григорьев с оказавшимся поблизости бойцом положили сержанта на плащ-палатку и понесли на медпункт дивизии. До рассвета раненого еще можно было по замерзшей Волге эвакуировать в тыл, но разведчик чувствовал, что часы его сочтены.

— Мне тот берег уже не нужен, — сказал Петухов медсестре Серафиме Озеровой. — Пусть похоронят на «Баррикадах». А пока дышу — надо повидать комдива. Есть к нему личная просьба.

Озерова позвонила в штаб, и я пошел к умирающему. Он не нуждался в утешениях, а только хотел высказать заботу о том, по ком сильно горевал в свой предсмертный час.

— Я сам детдомовский. И мальчонка — круглый сирота. Так уж вы, товарищ полковник, не оставляйте его без присмотра…

С такой просьбой обратился ко мне разведчик Петухов, и я должен рассказать о его найденыше — Николке и о том, как в дни войны хранят солдаты в своих сердцах нерастраченную любовь и нежность ко всему, что дорого каждому настоящему человеку.

Петухов привел к нам Николку месяц назад, в самый разгар боев. Медсестра Озерова ахнула, увидев маленького оборванного заморыша.

— Коля, где ты его откопал?

— Живых не откапывают, — обиженно сказал Петухов. — Мальчонка накормлен, а ты его приведи в порядок, чтобы комдиву представить.

Пока Озерова возилась с ребенком, Петухов рассказал мне и подполковнику Шубе, как, возвращаясь из разведки, наткнулся на малыша в подвале дома в Нижнем поселке. До войны мальчик жил с родителями в Верхнем поселке. А когда с фронта пришла похоронная на отца и немцы приблизились к Сталинграду, вдова с ребенком перебрались в Нижний поселок. Вскоре началась эвакуация гражданского населения. Оставив сынишку дома, мать потащила к переправе тюк вещей и не вернулась. Пришли гитлеровцы, погнали женщин и детей в свой тыл. Николка сбежал от конвоиров и спрятался в подвале дома, где раньше жил. Так и сидел в подвале, ждал маму. Он и сейчас верит, что мама придет.

— Совсем дитя отощало, — закончил Петухов свой рассказ. — Рядом бой, и не мог я его там оставить. На уговоры не поддается, еле унес на руках.

Озерова привела Николку. Было ему на вид лет шесть-семь. От еды и тепла мальчика разморило. Я уложил его на свою койку.