Время шло.

Течение времени Джош оценивал по количеству пустых банок, которые были свалены там, где по его представлениям раньше находился туалет, в том углу, который они оба использовали как уборную и куда бросали пустые банки. Они придерживались нормы: одна банка овощей и одна банка консервированного колбасного фарша каждый день. Способ Джоша исчислять ход времени основывался на работе его кишечника. Он всегда был так же регулярен, как часы. Размер кучи пустых банок давал ему обоснованную оценку времени, он вычислил, что сейчас они находились в подвале уже примерно от девятнадцати до двадцати трех дней. Значит, сейчас было где-то между пятым и тринадцатым августа. Конечно, невозможно было точно сказать, сколько времени прошло до тех пор, как они смогли достаточно прийти в себя, чтобы организовать размеренный ход жизни, но Джош полагал, что это никак не могло быть больше семнадцати дней, а это означало, что прошел примерно один месяц.

Он нашел в грязи упаковку батареек для фонарика, так что на этот счет они были спокойны. Свет фонаря показал ему, что они уже истратили половину своих запасов. Пора было начинать копать. Когда он взял лопату и киркомотыгу, то услышал их суслика, жизнерадостно скребущегося среди брошенных ими консервных банок. Маленький зверек процветал на остатках еды, которые они не могли употреблять; он вылизывал банки так чисто, что в них можно было бы увидеть отражение своего лица, однако это было как раз то, чего Джошу вовсе не хотелось.

Свон спала, спокойно дыша в темноте. Она спала много, и Джош считал, что это было хорошо. Она сохраняла свою энергию, впав подобно зверьку в зимнюю спячку. Но когда Джош будил ее, она тут же просыпалась, собранная и готовая действовать. Он спал в нескольких шагах от нее, и его удивляло, насколько гармоничным было ее дыхание: обычно оно было глубоким и медленным, как звук забвения, иногда быстрым и неспокойным, как обрывки воспоминаний или плохие сны. Когда оно звучало так, то Джош, проснувшись от своего неспокойного сна, часто слышал как Свон звала свою маму или ее лицо искажалось от ужаса, будто что-то подкрадывалось к ней через пустыню кошмара.

У них было много времени для разговоров. Она рассказывала ему о своей маме и «дядях», и как ей нравилось ухаживать за садиком. Джош спросил ее об отце; она сказала, что он был рок-музыкантом, но больше ничего не добавила.

Она спросила его, как ему жилось, будучи великаном, и он сказал, что был бы богачом, если бы получал четверть доллара каждый раз, когда стукался головой о верхнюю планку дверного проема. Она, к тому же, заметила, что его одежда должна была быть достаточно велика, на что он сказал ей, что пояс был ему маловат, а ботинки сделаны специально на заказ. — Таким образом, подозреваю, — сказал он, — что это несколько накладно — быть великаном.

Рассказывая о Рози и его мальчиках, он очень старался, чтобы его голос не задрожал. Он мог рассказывать о любых незнакомцах, о людях, которых он знал только по фотографиям в чьем-либо бумажнике. Он рассказал Свон о своих футбольных делах, когда был Самым Ценным Игроком в трех играх. Борьба была вовсе не таким уж плохим способом заработка, сказал он ей; во всяком случае, это были честные деньги, и даже такой громадный человек, как он, мог сделать не больше, чем все остальные. А мир был слишком мал для великанов; дверные проемы строили слишком низкими, мебель была слишком хрупкой, не было такого матраса, который бы не трещал и не визжал, когда он ложился на него отдохнуть.

Во время их разговоров он никогда не включал фонаря. Он не хотел видеть покрытое волдырями лицо ребенка и коротко остриженные волосы и вспоминать, какой милой она была раньше, а также хотел избавить ее от созерцания его отталкивающей морды.

Поу-Поу Бриггс сгорел в прах. Они не говорили об этом совсем, но призыв «Сохрани дитя» продолжал звучать в голове Джоша подобно погребальному колоколу.

Он зажег свет. Свон свернулась клубочком на своем обычном месте. Корка подсохшей жидкости из волдырей от ожога блестела на ее лице. Кусочки кожи свисали со лба и щек, словно бы слои засохшей краски, под ними было видно свежее, алое мясо, покрывающееся новыми волдырями. Он осторожно потряс ее за плечо, ее глаза тотчас открылись. Они были красными, ресницы слиплись и желтые мочки ушей сжались и стали очень маленькими. Он отвел от нее свет. — Пора вставать. Нам нужно копать. — Она кивнула и села.

— Если мы будем работать вместе, это будет быстрее, — сказал он. — Я буду копать мотыгой и хочу, чтобы ты уносила ту землю, которую я наковыряю. Хорошо?

— Хорошо, — ответила она и, встав на четвереньки, последовала за ним.

Джош собрался уже было ползти к норе суслика, когда в луче фонарика заметил что-то, чего он не видел здесь раньше. Он направил луч фонаря обратно туда, где она обычно спала. — Свон? Что это?

— Где? — Ее взгляд последовал за лучом света.

Джош положил лопату и кирку и пополз обратно. Там, где обычно спала Свон, была сотня крошечных изумрудно-зеленых росточков травы. Они в точности повторяли форму свернутого тела ребенка.

Он потрогал траву, не совсем траву, понял он. Ростки доброты. Крошечные ростки…

Просто ли кукурузы?

Он посветил фонариков вокруг. Мягкая, нежная травка росла только на том месте, где спала Свон, и больше нигде. Он вырвал несколько травинок чтобы изучить их корни и заметил, что Свон вздрогнула.

— Что случилось?

— Мне не нравится этот звук.

— Звук. Какой звук?

— Звук боли.

Джош не понял, о чем она говорила, и покачал головой. Корни были приблизительно два дюйма величиной, нежные нити жизни. Они очевидно росли здесь уже некоторое время, но Джош не мог понять, как ростки могли прорасти в этой безжизненной грязи без капли воды. Это было единственным кусочком зеленой жизни, который он видел с тех пор, как был пойман здесь в ловушку. Но должно было быть простое объяснение, и он решил, что семена были занесены ветром и как-то пустили корни и проросли. Всего лишь.

Да, подумал он. Пустили корни без воды, проросли без единого лучика солнечного света. Это было подобно тому, как Поу-Поу обратился в прах.

Он посадил зеленые ростки обратно. Свон тут же взяла рукою горсть грязи и мяла ее своими пальцами несколько секунд с явным интересом, а затем накрыла ею ростки.

Джош откинулся назад, подтянув колени к груди.

— Они растут только там, где ты спишь. Они какие-то особенные, да?

Она пожала плечами. Она чувствовала, что он осторожно разглядывает ее.

— Ты сказала, что чего-то слышала, — продолжал он. — Что это был за звук?

Снова пожала плечами. Она не знала, как сказать об этом. Никто не спрашивал ее об этом раньше.

— Я ничего не слышал, — сказал Джош, снова придвигаясь к росткам.

Она схватила его руку, прежде чем он дотянулся до травы. — Я сказала…

Как звук боли. Я не знаю точно, что это было.

— Когда я вырвал их?

— Да.

Господи, подумал Джош. Теперь я готов для комнаты с мягкими стенами! Он подумал, глядя на зеленые ростки в грязи, что они проросли здесь потому, что ее тело заставило их вырасти. Ее химизм или еще что-то, взаимодействующее с землей. Это была безумная идея, но ростки же существовали.

— На что это было похоже? Голос?

— Нет. Не голос.

— Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне об этом.

— В самом деле?

— Да, — сказал Джош. — Правда.

— Моя мама всегда говорила, что это просто воображение.

— Да?

Она помешкала немного и сказала уверенно: — Нет. — Ее пальцы притронулись к новым росткам нежно, едва касаясь их. — Один раз мама взяла меня в клуб послушать оркестр. Дядя Уоррен играл на барабане. Я слышала шум, подобно звукам боли. И я спросила, что это так звучит. Она сказала, что это гитара, такой инструмент, который кладется на колени и на нем играют. Но там были и другие звуки боли. — Она посмотрела на него. — Как ветер. Или как свист поезда вдалеке. Или как гром, задолго до которого вы увидели молнию. Много вещей.