— О, нет! — вскрикнула Кожевина. — Я хочу остаться обычной девушкой.

— Ну, обычной девушкой тебе никогда не быть, а вот человеческой женщиной — вполне можно устроить.

— И как же?

— Выйти замуж за человеческого мужчину.

Ольга внезапно бросилась ко мне и схватила обе руки, сжала их с силой.

— О, Николай, может это безумие, но я прошу вас, — шептала она, глядя мне в глаза, — я умоляю вас помочь мне. Я, быть может, долго не проживу… освобожу вас…

Я потерял всякое самообладание, сделался безумен. Я высвободил руки из её горячих ладоней, чтобы заключить эту замученную, отчаявшуюся девушку в объятия. Я прижал её к себе и почувствовал, что она дрожит.

— Не надо говорить так, не надо… я согласен… я так долго искал… тебя, так долго искал тебя, что не могу позволить отпустить. Ты моя, моя, моя.

Я шептал ей на ухо и прочие безумства, не помня себя, страдая от её страданий, мучаясь её мучениями. Сердце моё болело, но вместе с болью там была и радость, и счастье. Я вдыхал её аромат, нарочно окунал лицо в её волосы. Всем существом она принадлежала мне, и когда я понял это, объятия наши распались.

— Час пробил, друзья мои! — возвестила Ириада и указала на бассейн, в котором бурлил лунный свет. — Вас соединит ночное светило Луриндории. Николай, ты согласен взять в жёны Ольгу Кожевину?

— Да, — сказал я твёрдо, как будто это было давно принятым решением и другого быть просто не могло.

— А ты, Ольга, готова взять в мужья Николая Переяславского?

— Да.

Зала задрожала, зазвенели стёкла в продолговатых окнах, залитых луной. Из камней с обеих сторон и внутри бассейна выросли ступени.

— С запада на восток ты, Николай, должен провести невесту через бассейн, держа правой рукой её левую руку.

— Как же одежда? — робко спросила Ольга.

— Она всегда мешает!

Я посмотрел в глаза Ириаде и спросил:

— Да?

Она ответила с кивком:

— Да.

Я взял Ольгу за руку и повёл к другой стороне бассейна, ближе к двери. Когда девушка повернулась на восток, я заглянул ей в лицо. Она состроила такую милую девчачью физиономию, в которой мешались растерянность, озорство и счастье, что я засмеялся и принялся дрожащими руками расстёгивать пуговицы на платье.

— Волосы…

— Да, да, — Ольга перебросила русые кудри через плечо.

Кое-как я расстегнул платье, расшнуровал и бросил на пол корсет. Девушка задышала полной грудью. Я, меж тем, осторожно стянул платье, и она вышла из него. Я принялся снимать ей туфли; она держалась за мою голову, и от рук её исходило нежное материнское тепло. Потом поднял голову и поглядел ей в лицо, пылающее кротостью и смущением, но ни в одной черте не проглядывал стыд. Она не стыдилась меня, потому что уже чувствовала: я стал самым близким человеком на свете.

Мои пальцы потянули трусики вниз, и теперь я видел её всю, прекрасную, нагую, беспомощную, уязвимую. Я боролся с огнём, который возрастал в груди, пытался умерить биение сердца, заглушить шум в голове. Я старался не глядеть на её налившиеся от волнения груди, на маленький, почти ровный животик, стремительно уходящий вниз. Там, где начинались прелестные ножки, находилось то, что пронимало меня до дрожи, сушило рот и губы.

Я находился в такой степени пленения наготой Ольги, что она сама вынуждена была взять мою руку. Она взошла по ступеням, похожая на богиню, и спустилась в бассейн, наполненный не то водой, не то сгустившимся лунным светом. Тело Ольги засияло, сама она охнула и, вероятно, почувствовала то же, что и я: толчок и потерю сознания на краткий миг. Я пошатнулся, но удержался на ногах, поддержал невесту, которая в эти мгновения становилась моей женой.

Ольга вышла из бассейна и как-то странно поглядела на меня, как будто впервые видя. Вероятно, испуг отразился на моём лице, потому что Ольга вдруг засмеялась и впилась губами в мои губы, не заботясь о том, что одежда моя намокает. Потом она резко оторвалась, опять засмеялась и, как зайчонок, побежала вприпрыжку за одеждой.

Мы с Ириадой залились смехом.

— Чего вы? — возмущённо крикнула Ольга, в спешке натягивая платье, липнущее к мокрому телу.

Но вдруг она остановилась. Лицо её стало серьёзным.

— Я теперь знаю, где мой отец, — тихо сказала она. — И я чувствую, что могу сейчас же увидеть его.

Ириада подошла ко мне и протянула руку, в которой лежал Якорь Удачи.

— Бери это и ступай. У тебя более нет неуязвимости, лучше здесь не задерживаться.

— Спасибо, — проговорил я.

— Меня ли благодаришь? За что? Это тебе спасибо за спасение Луриндории.

— Спасибо вам, Ириада, — сказала пришлёпавшая Ольга.

«О, Небо, у неё и ступни как у Венеры!» — пронеслась глупость в голове.

— Ступайте, — махнула рукой пророчица.

— Погодите, что это значит? — спросил я, сжимая руку Ольги. Мне стало ясно, что она хочет трансгрессировать. — Сквозь стены Крепости невозможно…

— Владычица Жизни, — многозначительно перебила Ириада.

— Мы туда, — тихонько подсказала Ольга, вся сияя и тыча пальчиком в залитый лунным светом дворцовый свод.

И в тот же миг мы, словно жёлтый листок, подхваченный порывом осеннего ветра, взметнулись в холодные пустые небеса.

Меньше всего мы хотим, чтобы читатель заскучал, и потому не будем воспроизводить слово за словом удивительную встречу Николая, Ольги и Волконских. Да, герои наши живы и, если не считать ссадин, ожогов и расстроенных нервов, то и здоровы. А тех, кто, начитавших жестоких романов, желал бы найти на страницах повести как можно больше смертей, или кого смущает счастливый финал, мы спешим разочаровать: такова история, и мы склонны полагать, что она правдива.

Волконские поселились у дальней родственницы и живут со всеми удобствами, ни кем не притесняемые, но Лев Сергеевич каждый день, а то и по два-три раза на дню повторяет мечтательный рассказ о восстановлении усадьбы, дополняя всё новыми подробностями, расписывая новыми красками. Он достиг таких высот в своём красноречии, что у всякого слушателя невольно перехватывает дыхание. Лев Сергеевич по-прежнему добр, щедр и в целом приятный душевный человек, но в его характере обнаружилась какая-то странная подозрительность, недоверие к гостю, в его глазах зажёгся и не тухнет огонёк разочарования в людях.

Нельзя не отметить также, что Волконские стали чрезвычайно, до крайности популярны в городе. За неделю, прошедшую после пожара, у них перебывала едва ли не половина всех горожан. Дальние родственники или знакомые, которые десять лет могли не показываться на глаза и даже забыть о существовании Волконских, вдруг сочли за святейшую обязанность разделить горечь утраты имущества, расспросить о подробностях, мучительно повздыхать и откланяться. И когда на пороге дома появились Николай и Ольга, Волконские вынуждены были, скрипя сердцем, наказать слуге никого не пускать, говорить, что не принимают.

Настасья Никитична, которая кое-как справилась с одной истерикой, едва не впала в другую, по случаю приезда старшей дочери Льва Сергеевича. Но всё обошлось. Мать семейства прорыдала несколько ночей, перевела немалую стопку платков и почти успокоилась. Сердцем своим она не могла полюбить Ольгу, потому что ревновала к мужу, но сделала всё возможное, чтобы не возненавидеть. Она вся отдалась мыслям о будущем ребёнке и удвоила уход за подрастающими детьми.

Лев Сергеевич встретил Николая как сына, а когда тот объявил, что они с Ольгой сочетались луриндорским браком и задним числом просят благословения, долго стоял с открытым ртом, а потом спросил ошеломлённо:

— И когда это вы успели?

Все рассмеялись, а Настасья Никитична почти громче всех, ведь она сразу смекнула, что замужняя дочь не может нести той угрозы их семейному равновесию, какую несёт одинокая девушка, и в смехе Волконской звучали победные нотки.

Начался разговор, поставили самовар, за ним второй. Нескончаемой вереницей сыпались вопросы, звучали по-девичьему невинные ответы. Льву Сергеевичу казалось, что невозможно быть более счастливым, иначе сердце человеческое просто разорвётся.