С душой трехлетнею и плотью Ариеля, Лукавым деревцем, что потупляет взоры, С полуулыбкой скрытного апреля, Чьи тайны нежные как слезы хлынут скоро, — С душою-неженкой и взлетом Ариеля, Отдав легко бесценные улики, Дав пищу лжи любых Скиапарелли, Весь в этом “Радуйся!”, весь в этом “Видишь блики?”, С душой послушною, но взором отстраненным, Под ветром век – плоть бабочек в дороге, Беспечно-опытный, обманчиво-влюбленный, Судьбе вручивший дерзкие залоги. 2. Ты кажешься дерзким, желанным, доступным, Почти оскорбляешь потупленным взором, Одни лишь прикрывший летящие ступни, Меня уравнявший с другими позором. Почти ненавижу, почти избиваю Тебя по ланитам позорно, нещадно, Найти в тебе душу живую не чаю, — Не чаю души в твоем лете прохладном. Последняя истина, суд и расправа — Твоя нагота, и набросок ответа, Чужое “ну, здравствуй”, негромкая слава, Узилище боли, преддверие света. «Чуть брезгливым выражением…» Чуть брезгливым выражением Безупречно тонких уст, Подозрительным кружением Небосвода (пуст он, пуст…), В телефоне – женским голосом, Вновь попавшим не туда (Не оставившим на волос мне: “Не узнал! Вот это да!”), Мглой согласных по проселочным (На телегах, да с детьми), Из глаголов – бегством елочных, Как бенгальский жар, “Пойми!”, Жестом (бездна каллиграфии, С иероглифом пупка), — Алебастровым – на кафеле (Стало, дрогнула рука), — Говоришь: “Не надо случая, Случай борову подстать, А тебе – с пустыми лучше Перед Господом стоять!”. «Открытки, письма с ненавистью краденой…» * * * Открытки, письма с ненавистью краденой, И ревности-горбушки рубль подобранный У восковой души храню, и Бога ради К соленым огурцам ховаю в погреб. Кто не имеет – у того отымется, — Кто сам отдаст, кто сам отпустит с Богом, — Хоть чти стихи экономиста-крымца, Хоть говори “Довлеет дневи злоба”. Хоть на носочках по паркету комнаты, Сжимая тапки щепотью малиновой, Беги за шкаф, за угол, в вечность с бромом “на ты”, В координаты чужих рук аффинные. О воск мой нежный, разучись поспешно Прощать небрежно (тосковать кромешно), Все понимать (взор прятать безутешный) И грешный лоб студить подушкой вешней. Бифуркация Но он, стряхнув змею в огонь, не потерпел никакого вреда. Деян. 28, 5–6 Клеопатра приложила аспида к своей груди, и он ужалил ее. Плутарх Полоний улицы за пыльной занавеской, Полоний мартовский, безлиственный и резкий, Не скажет до утра ни слова: слишком вески, Но продерзит всю ночь тем раздраженным плеско Откуда вздох один – до сырного “молчи”, И вздоха три до гречневого “вот ключи”, И вздохов пять (балетный шаг в ночи!) До хриплого “тогда зачем нужны врачи?”. Когда разлуки речь – что Львов для харьковчанки, Один – с руки – в огонь, ей – в губы сердца: в ранку, Разлуки речь вкусив, по-птичьи, спозаранку, — Небесного питья! – день режется в молчанку. Когда разлуки речь, сметая роты вех, Ворвется в небеса до ласточкиных стрех, Чтоб черно-бурых туч ознобом вздыбить мех, — Расслышит тонкий слух вдруг серебристый смех. Ichthys Дай лишь город-ковчег хоть вполглаза уснет — Твой портрет поцелую украдкой. Ведь иная душа попирает и сот, А голодной и горькое сладко. Посылать голубей – пусть найдут Арарат, Где ручьями бессонные речи, Где уста не стыдясь об одном говорят, — Не летят – всё мостятся на плечи. Это море кругом, этот мартовский снег, И нигде ни надежды на сушу, Ни надежды на встречу… И мчится ковчег, Собирая бесслезные души. Только Рыба, играя, всплывет из глубин, В лунной чашке начнет кувыркаться. Это карп, власть имеющий, карп-господин Ставит стрелки – двенадцать-двенадцать. На часах, на костяшках, на календарях Нам спасенье обещано вскоре. Нынче – как при баснословных царях: Только знай, сеть закидывай в море. И позор, и утраты, и тяжкий недуг — Вот они: искупленье доступно, — Лишь свидетельство губ и свидетельство рук До конца, до конца неподкупно. Кунцевская рифма 1. Так странно все и так невозмутимо, Что даже страшный и ревущий traffic По правилам прокатывает мимо, Обдав зияньем тишины и блефа. И можно, очевидно, догадаться О предстоящем содержаньи речи, Как судят наспех о сосисках датских И непереводимых снах овечьих, Как судит город, импортом уставлен И точно баритон цветами трачен, О назначеньи в нем сокрытых спален И карамзинском слоге новобрачий. И непереводимою игрою Двух синтаксисов встали виадуки, За “я пойду” стоящие горою, Но рцы: прощай, – и заломают руки. И невесомо, вопреки усталым Промерзлым насыпям, фундаменты укрывшим, На сером фоне желтые кварталы Парят, преображаясь в смысле высшем. |
