Илья, Андрей и Татьяна Львовна написали ему в этом смысле письма, которые должна была отвезти отцу Александра Львовна. Сергей Львович тоже написал отцу коротенькое письмо, в котором заявлял, что отец, по его мнению, поступил правильно: положение было безвыходное, и он, уйдя, «избрал настоящий выход».
Очень удивил меня младший сын Льва Николаевича Михаил. Сидя за роялем и наигрывая бравурные мелодии, он заявил, что писать не будет.
– Всем известно, что я не люблю писать! Скажи, – крикнул он в сторону сестры, не отрывая рук от клавиатуры, – что я согласен с Таней и Ильей…
Отец бежал из дома, может быть, подвергая жизнь опасности, а сынок не удосуживается написать ему!..
Вечером явился князь Дмитрий Дмитриевич Оболенский. Он с самого начала заявил, что приехал не как корреспондент, а как человек, близкий семье, однако через несколько минут обратился к семейным с просьбой разрешить ему подробно написать в газетах обо всем происходящем в Ясной Поляне.
– Вся Тула говорит об этом! – сообщил он новость и действительно довольно верно передал подробности событий вчерашнего дня.
– Я думаю, – говорил Дмитрий Дмитриевич (или Миташа, как его называли у Толстых заочно), – что я имею право написать. Я счастлив, что граф всегда был со мною более чем откровенен.
Бедный князь! Видимо, он заблуждался в определении своих отношений с Львом Николаевичем. Последнему он был по большей части скучен, потому что совсем чужд.
Князь мог подать своим сообщением о Ясной Поляне сигнал к ненужной газетной шумихе вокруг имени Толстого. Должно быть, так оно и будет, потому что Софья Андреевна говорила с Оболенским и сообщила ему текст последнего письма Л.Н.
Отношение самой Софьи Андреевны к ушедшему Л.Н., поскольку она его высказывает, теперь носит характер двойственности и неискренности. С одной стороны, она не расстается с его маленькой подушечкой, прижимая ее к груди и покрывая поцелуями, причем причитывает что-нибудь в таком роде: «Милый Левочка, где теперь лежит твоя худенькая головка? Услышь меня! Ведь расстояние ничего не значит!» и т. д. С другой стороны, суждения ее о муже проникнуты злобой: «Это – зверь, нельзя было более жестоко поступить, он хотел нарочно убить меня!» – только и слышишь из уст Софьи Андреевны.
30 октября
Вчера ночью, в двенадцать часов, Александра Львовна и Варвара Михайловна уехали к Л.Н. окольными путями, через Тулу, чтобы замести следы. Знали вчера о предполагавшемся отъезде только Татьяна Львовна, я и старушка Шмидт. Сегодня уехал в Москву Сергей Львович. Илья и Михаил вчера еще разъехались по своим домам. Из детей остались в Ясной лишь Татьяна Львовна и Андрей Львович.
Приходили корреспонденты от разных газет, но Андрей Львович довольно круто и бесцеремонно их выпроваживал, не давая никаких сведений.
Днем я побывал в Телятинках. Узнал, что к Л.Н. в монастырь Оптину пустынь (по дороге на Шамардино) ездил, по поручению Чертковых, Алексей Сергеенко. Он вернулся как раз сегодня. Рассказал, что Толстой бодр и здоров. Виделся с сестрой, которая к решению его покинуть Ясную Поляну отнеслась вполне сочувственно. Известия о Ясной Поляне, привезенные Сергеенко, были Л.Н. очень тяжелы, но тем не менее возвращаться домой он ни в каком случае не хочет.
Софья Андреевна днем умоляла меня поехать с ней отыскивать Л.Н., но я отказался, заявив, что он в своем прощальном письме просит не искать его. Вечером Софья Андреевна отдала приказание пригласить на завтра священника, чтобы она могла исповедаться и причаститься. Меня же просила, если я пойду завтра в Телятинки, сказать Владимиру Григорьевичу, чтобы он приехал к ней: она хочет помириться с ним «перед смертью» и попросить у него прощения в том, в чем она перед ним виновата.
31 октября
Пришла телеграмма из Горбачева, не подписанная, но, очевидно, от Л.Н.: «Уезжаем. Не ищите. Пишу». Другая телеграмма из Парижа, от Льва Львовича Толстого: «Обеспокоен известиями парижских газет, прошу телеграфировать». Полученные сегодня московские газеты уже заключают в себе сведения об уходе Толстого и даже с некоторыми подробностями.
Приехали доктор Беркенгейм и психиатр Растегаев, а также сиделка для Софьи Андреевны. Особенно приятен приезд Григория Моисеевича [Беркенгейма], опытного врача и умного, милого человека, хорошо знающего и понимающего семейные отношения в доме Толстых.
Софья Андреевна до сих пор после отъезда Л.Н. ничего не ест, слабеет и говорит, что хочет так умереть. Если же доктора вздумают употреблять зонд для искусственного питания, то тогда Софья Андреевна грозится «наколоться на нож» («ведь вот – один жест!») или убить себя каким-нибудь другим способом.
Слуга Илья Васильевич передавал мне еще одну интересную деталь, касающуюся Софьи Андреевны и известную только ему, прося меня никому до времени об этом не рассказывать. К ножке кровати Л.Н. Софьей Андреевной давно уже был привязан на незаметном месте православный образок. После отъезда Л.Н. она отвязала образок: оказалось, что воздействие святыни было совершенно противоположно желаемому.
Снова Софья Андреевна просила меня передать Черткову ее просьбу приехать. Просила сказать, что она зовет его «без всяких мыслей». И снова, как в тот памятный день 12 июля, когда она через меня просила Черткова о возврате рукописей и о примирении, снова шел я к Черткову с тайной надеждой, что это примирение наконец состоится. И, увы, снова был разочарован в своем ожидании! Чертков не изменил своему расчетливому и чуждому сентиментальности характеру.
Когда Владимир Григорьевич выслушал просьбу Софьи Андреевны, он было в первый момент согласился поехать в Ясную Поляну, но потом раздумал.
– Зачем же я поеду? – сказал он. – Чтобы она унижалась передо мной, просила у меня прощения?.. Это ее уловка, чтобы просить меня послать ее телеграмму Льву Николаевичу.
Признаюсь, такой ответ и удивил и огорчил меня. Только не желая никакого примирения с Софьей Андреевной и глубоко не любя ее, можно было так отвечать. Боязнь, что Софья Андреевна упросит послать какую-нибудь неподходящую телеграмму? О, это повод слабый, чтобы не ехать! Можно было примириться с ней и во всем сохранить свою позицию. Почему же я мог отказаться поехать вместе с Софьей Андреевной на розыски и в то же время сохранить добрые отношения с ней?
Нет, вражда между самыми близкими Толстому людьми была, к сожалению, слишком глубока. И когда один из них сделал наконец попытку протянуть другому руку, тот отказался принять ее. Между тем нельзя сказать, насколько изменилось бы всё вокруг Л.Н., насколько ему легче стало бы, если бы примирение между Софьей Андреевной и Владимиром Григорьевичем так или иначе было достигнуто! Разумеется, они виноваты, что не сумели достигнуть его раньше. Но тем менее заслуживал оправдания тот, кто отказывался от этого теперь, перед лицом таких важных и тревожных событий. Эта вина тем более непростительна для человека, который считал себя последователем Толстого.
По-видимому, чтобы сгладить впечатления от своего отказа приехать, Владимир Григорьевич просил меня передать Софье Андреевне, что он не сердится на нее, настроен к ней доброжелательно и пришлет ей вечером подробное письмо в ответ на ее приглашение. Всё это были слова, не подкрепленные тем единственным шагом, который можно и должно было сделать в этих условиях.
В Ясной Поляне все были удивлены, что я вернулся один. Никто не допускал и мысли, что Чертков мог отказать Софье Андреевне в исполнении ее желания увидеться и примириться с ним. Об ответе его и вообще о моем возвращении решили пока совсем не передавать Софье Андреевне, которая с нетерпением ждала Черткова и сильно волновалась.
Чтобы поправить положение, доктор Беркенгейм вызвался еще раз съездить к Черткову и уговорить его приехать. И он действительно отправился в Телятинки, где пробыл довольно долго. Но и его увещевания не помогли. Чертков все-таки не приехал. Он прислал только с доктором письмо на имя Софьи Андреевны, в котором, в весьма дипломатичных и деликатных выражениях, обосновывал свой отказ приехать немедленно в Ясную Поляну. Письмо прочли Софье Андреевне.
