Спрашивал:
– Были у Ивана Ивановича (Горбунова. – В.Б.)1 Он всё печатает листки о пьянстве… Я вспомнил того мужичка, – помните, мы ехали? Вот бы написать! Да только это будет уже в пользу пьянства. Удивительно милый был!..
Л.Н. припомнил мужичка, встреченного однажды нами во время верховой прогулки. Он ехал из города, где продавал овес, и был заметно навеселе. Неестественный румянец во всё лицо и мутные глаза выдавали его. Л.Н. поехал рядом с его телегой и стал добродушно выговаривать ему за пьянство.
– Ведь вот приедешь домой, баба бить будет! – говорил он. – Ведь будет?
– Будет… обязательно будет! – подтверждал мужичок.
В конце концов он согласился с Толстым, что пить совсем нехорошо: и грешно и невыгодно.
Л.Н. потом всё повторял:
– Как же не любить пьяных! Не совсем пьяных, а так, немного…
Между прочим, спросил меня:
– Ваша матушка уехала?
– Да, она благодарит вас за привет, который вы ей со мной послали, она была очень рада…
– Как же, да она близка мне по вас!.. Что ж, значит, Москва – живая?
– Нет, Лев Николаевич, пустая! Я насилу прожил там эту неделю. Эта суета… Театры, так, для развлечения праздных людей. Что ж, лекции?.. Так о «606» и в этом роде…*
Л.Н. сочувственно кивал головой.
Софья Андреевна не сразу поняла меня:
– Как, пустая?! – спросила она. – Народу мало?..
В разговоре Л.Н. вспомнил еще «о тех, что чистят… неприличное место»:
– Разговаривал с ним, и он оказался таким хорошим!..
Был сегодня такой живой – духовно. Удивительно, что совсем не замечаешь его старости.
Оставил меня и Радынского ночевать.
– Внизу хватит места. Ведь вам ничего не нужно. Вы сами всё сделаете так, чтоб не беспокоить прислугу. Чтоб ночевать не как «настоящим господам»: чтоб две простыни были… Вам не нужно ведь? Чтоб не по-барски, не как господам.
26 октября
Отправившись в Ясную, я встретил Л.Н. уже на крыльце, когда он собирался ехать верхом. Он сказал мне:
– Я вам просил передать письмо с ужасным содержанием. Он мне писал, и мы ему отвечали. Он занимается тайным пороком и моим ответом недоволен, говорит, что всё это он знает… Вы прочтите, ужас что такое!.. И называет ряд лиц, какой-то сенатор… Я не знаю, вы прочтите. Я думаю, что надо написать ему, что если он обвиняет, то должен представить какие-нибудь доказательства. Ужасно! А между тем это очень интересно. Мы потом посоветуемся с вами…
Посоветоваться об этом письме мы потом не успели…
Я принес Л.Н. письмо от Черткова, деловое. Давая его мне, Владимир Григорьевич предупредил, что оно не конфиденциальное. Вопрос касался книги Николаева, о которой Чертков писал, что она представляет собой
В Москве 1910 года было 606 ресторанов и трактиров.
переложение взглядов Толстого, и унитарианского вероисповедания, которым на днях, в разговоре, интересовался Л.Н. Он находил, что унитарианцы, подобно другим христианским сектам этого рода, как баптисты, малёванцы[49], не доводят свой рационализм до конца.
Софья Андреевна, узнав, что я принес письмо от Черткова, стала просить Л.Н. передать ей его содержание. Он ответил, что письмо делового характера, но что по принципиальным соображениям он не может дать ей его для прочтения.
– Всё хорошо, что он пишет, – сказал мне Л.Н., возвратившись с прогулки. – И о Николаеве хорошо, и о другом…
Л.Н. говорил это в «ремингтонной». Он, должно быть, устал от верховой езды, потому что шел тихо и сгорбившись. Затем он прошел к себе в спальню и затворил за собой дверь.
К сожалению, Софья Андреевна даже под угрозой нового припадка не выдержала своего обещания не нарушать его покоя. Снова – ревность к Черткову, сцены, столкновение с дочерью. И даже хуже: прибавились настойчивые вопросы Л.Н. о том, правда ли, что он составил завещание, требования особой записки на передачу ей прав собственности на художественные сочинения, подозрения, подсматривания и подслушивания… Настроение в доме тяжелое и неопределенное.
Всё упорнее и упорнее среди близких разговоры о возможности в недалеком будущем ухода Л.Н. из Ясной Поляны. Под большим секретом показали мне текст следующего письма Л.Н., на этих днях посланного крестьянину Новикову в село Боровково Тульской губернии:
«Михаил Петрович, в связи с тем, что я говорил вам перед вашим уходом, обращаюсь к вам еще со следующей просьбой. Если бы действительно случилось, что я приехал к вам, то не могли бы вы найти мне у вас в деревне хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату, так что вас с семьей я бы стеснял самое короткое время? Еще сообщаю вам, что если бы мне пришлось телеграфировать вам, то я телеграфировал бы вам не от своего имени, а от Т.Николаева.
Буду ждать вашего ответа, дружески жму руку.
Лее Толстой.
Имейте в виду, что всё это должно быть известно только вам одним.
Л.Т.».
Как трогательно выразились в этом письме настоящие, не заходящие далеко пожелания Л.Н.: деревня и «хотя бы самая маленькая, но отдельная и теплая хата»!..
28 октября
Я ночевал эту ночь в Телятинках. Утром сегодня меня зовут в столовую, к Владимиру Григорьевичу. Он сидит на скамейке, опершись спиной на край длинного обеденного стола, и в руках у него записка. Лицо – взволнованное и радостное.
– Послушай, Булгаков, тебе нужно теперь же отправиться в Ясную Поляну! Тебя просят приехать… Сегодня ночью Л.Н. уехал из Ясной Поляны вместе с Душаном, неизвестно куда…
Свершилось!.. То, о чем так много говорили последнее время, чего ждали чуть ли не каждый день и чего многие так желали для Л.Н., – свершилось. Толстой ушел из Ясной Поляны, и, без сомнения, это уход навсегда.
Несмотря на то, что известие не было совершенно неожиданным, оно глубоко и радостно потрясало и волновало. Слишком тяжело было Толстому жить среди семейных дрязг, среди ожесточенной борьбы между близкими за влияние и за рукописи, и притом с постоянным мучительным сознанием несоответствия своего внешнего положения с исповедуемыми им взглядами о любви к трудовому народу, о равенстве, простоте, об отказе от роскоши и привилегий.
Л.Н. ушел так. С вечера 27-го числа в яснополянском доме чувствовалось особенно тяжелое и напряженное настроение. Около двенадцати часов ночи Л.Н., лежавший в постели в своей спальне, заметил сквозь щель в двери свет в своем кабинете и услыхал шелест бумаги. Это Софья Андреевна искала доказательства томившим ее подозрениям о составлении завещания и т. д. Ее ночное посещение было последней каплей, переполнившей чашу терпения Толстого. Решение уйти сложилось у него вдруг и непреложно.
Ночью послышался стук в дверь комнаты, занимаемой Александрой Львовной и Варварой Михайловной.
– Кто там?
– Это я.
Александра Львовна открыла дверь.
Л.Н. стоял на пороге с зажженной свечой в руках.
– Я сейчас уезжаю… совсем. Пойдемте, помогите мне уложиться.
Как рассказывала Александра Львовна, лицо Толстого имело необычное и прекрасное выражение: решимости и внутренней просветленности. Александра Львовна и Варвара Михайловна наскоро оделись и поспешили наверх, в кабинет, где принялись вместе с находившимся уже там доктором Маковицким укладывать вещи и рукописи Л.Н. Он тоже принимал участие в укладке, при этом ни за что не хотел брать с собою тех вещей, какие считал не крайне необходимыми: приспособлений для клизмы (без которой временами трудно обходился), мехового пальто, электрического фонарика. Пришлось усиленно убеждать его не отказываться от этих вещей. Написал письмо к жене, которое вручил Александре Львовне для передачи матери. Письмо гласило:
«Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.
