Ехали мы с Л.Н. на Засеку. Там встретили Марию Александровну, направлявшуюся на телеге в Ясную Поляну. Л.Н. поговорил с ней.

– Ну, что, как Софья Андреевна? – спросила Мария Александровна. – Так себе?

– Да, так себе, – ответил Л.Н. – Когда мы приехали, она сделала ужасную сцену. На другой день, напротив, была необыкновенно ласкова. Знаете, всё так ненормально… Но это ее дело. А я стараюсь только поступать как должно, потому что то, что я делаю, это мое с Богом, а то, что она делает, это ее с Богом.

Обратно мы ехали по тульскому шоссе. Л.Н. расспрашивал меня о личности Кудрина.

– Блондин, лет двадцати шести, тихий, скромный, явно умный… О своем отказе и о том, что пострадал за это, не жалеет. Очень дружен с женой, которая вполне сочувствует его взглядам.

– Я почти таким же представлял его, – сказал Л.Н., выслушав описание.

Вернувшись домой, прежде всего встретили там Марию Александровну.

– И когда мы умрем, Мария Александровна? – спрашивал, смеясь, Л.Н.

– Ах, ах! Душечка, Лев Николаевич, что с вами? – всплескивала та руками, пугаясь, конечно, никак не за себя, а за одного Толстого.

– Говорят, меня на том свете с фонарями ищут. А я еще не собираюсь умирать. Вот, хотите, по лестнице бегом поднимусь?

И Л.Н. побежал наверх, шагая через две ступеньки, но всей лестницы не пробежал, пошатнулся и остановился. Обычно после верховой езды, от усталости, он очень тихо взбирается на лестницу.

Уходя к себе, сказал:

– А я рад, что хорошо съездили и так хорошо с вами поговорили.

– А я-то еще больше рад, Лев Николаевич!

– Вот, вот!

Между прочим, еще до отъезда, внизу, в передней, подошел к Л.Н. Александр Петрович Иванов, старый переписчик, бывший офицер, бедно одетый седенький старичок, расхаживающий пешком по имениям знакомых помещиков и этим живущий. Теперь он гостил вот уже несколько дней в Ясной, ночуя у повара.

– Лев Николаевич, а вот здесь о вас написано, – сказал он, протягивая Толстому номер газеты.

– Что такое?

Александр Петрович надел очки и бойко прочел напечатанное в газете письмо Л.Н. к одному из его корреспондентов о еврейском вопросе, с выражением сочувствия евреям и возмущения против правительства. Выслушав внимательно чтение, Л.Н. убедительно произнес:

– Хорошо написал Лев Николаевич, совершенно правильно!

Обед. Софья Андреевна вспоминает, что Л.Н. по дороге из Кочетов где-то забыл свое пальто.

– Наверное, тому, кто его найдет, оно нужнее, чем мне, – замечает Л.Н.

Когда подали и разнесли в тарелках суп, он вдруг сказал:

– Вот этой похлебкой нельзя ребенка вымыть!

И в ответ на общее удивление рассказал случай, о котором он слышал от фельдшерицы кочетовской больницы: у одной бабы, только что родившей, не нашлось в хате горячей воды, чтобы вымыть ребенка; была только похлебка в печи, но такая пустая и жидкая, что ею и вымыли ребенка.

Рассказывал также Л.Н. о «валяльщиках», то есть о тех, кто изготовляет валяную обувь. Он узнал, что двое их пришли и работали на деревне. Николаев говорил вчера об их тяжелой работе и о том, что оба они страдают от изжоги вследствие плохой и однообразной пищи: постоянно картошка и огурцы.

– От изжоги хорошо помогают яблоки, – вчера же говорил Николаев.

Л.Н. побывал сегодня у «валяльщиков», поговорил с ними и снес им яблок. Вечером работал у себя в кабинете, в зале заводили граммофон, ставили Варю Панину. Вспомнили отзыв Л.Н. о цыганском пении, высказанный им в Кочетах: по его мнению, оно хорошо тем, что в нем на слова можно не обращать внимания, «на все эния, забвения», а только на музыку. Заношу это, так как я раньше где-то записал, что Л.Н. любит цыганское пение.

Выйдя к чаю, опять говорил о сильном впечатлении, которое производит описание последних минут Сократа.

– Я не знаю ничего более сильного о смерти… И смешно – им сказано всё, что я говорю.

Поздно зашел ко мне в «ремингтонную».

– Молодец ваш профессор! Я сейчас читал его книгу, прекрасно! Нужно прочесть вслух предисловие.

Пошли в залу, и я прочел вступление Малиновского к его книге. Л.Н. прослезился.

– Напишите ему, – сказал он мне, – что очень благодарю за книгу, уважаю его и что он примирит меня с наукой.

Софья Андреевна к вечернему чаю сегодня не выходила. Кажется, причиной этому ее новая размолвка с Л.Н.

25 сентября

Во время утренней прогулки Л.Н. сам написал начерно, в записной книжке Малиновскому:

«Иоанникий Алексеевич, от души благодарю вас за присылку вашей книги. Я еще не успел внимательно прочесть ее всю, но, уж и пробежав ее, порадовался, так как увидел всё ее большое значение для освобождения нашего общества и народа от того ужасного гипноза злодейства, в котором держит его наше жалкое, невежественное правительство. Книга ваша, как я уверен, благодаря импонирующему массам авторитету науки, главное же – тому чувству негодования против зла, которым она проникнута, будет одним из главных деятелей этого освобождения. Такие книги, как я вчера шутя сказал моему молодому другу и вашему земляку и знакомому В.Булгакову, могут сделать то, что мне казалось невозможным: помирить меня даже с официальной наукой. Мог ли я поверить 50 лет тому назад, что через полвека у нас в России виселица станет нормальным явлением, а «ученые», «образованные» люди будут доказывать полезность ее. Но и как всякое зло неизбежно несет и связанное с ним добро, так и это: не будь этих ужасных последних пореволюционных лет, не было бы и тех горячих выражений негодования против смертной казни, тех и нравственных, и религиозных, и разумных, и научных доводов, которые с такой очевидностью показывают преступность и безумие ее, что возвращение к ней будет невозможно. И среди этих доводов одно из первых мест будет занимать ваша книга».

Прочли в газетах о Португальской революции и провозглашении Республики. За завтраком я сказал об этом событии Л.Н. и спросил, как он относится к нему.

– Да, разумеется, это радостно… Радостно, все-таки есть движение.

Опять Софья Андреевна стала просить его сняться вместе: нужно увековечить день 48-летия свадьбы, а в прошлый раз, по моей неопытности, это не удалось. Л.Н. согласился.

Александра Львовна, которая вообще недолюбливает, когда отца беспокоят сниманьем, будь это даже сам Чертков, и теперь стала выражать недовольство его уступчивостью. К тому же ей казалось, что уступчивость эта в данном случае не так, как бы следовало, отражается на состоянии Софьи Андреевны.

– Да что ж, ведь это одна минута, – возразил Л.Н. в ответ на сетования дочери.

Снимать опять должен был я. На этот раз – на открытом воздухе, против крыльца, под окнами зала. Софья Андреевна колышками отметила место, где они должны стать. Заранее сосчитала шаги между этим местом и фотографическим аппаратом…

Отправляясь для сниманья вниз, Л.Н. посмотрел на меня и улыбнулся. Потом он стал на указанное ему место, заложив руки за пояс. Софья Андреевна взяла его под руку. Я сделал два снимка.

Вместе поехали верхом. Уже на обратном пути завязался разговор. Л.Н. стал рассказывать о письме некоего Гаврилова из Самарской губернии, полученном им. Гаврилов прочел статью «Бродячие люди», о босяках, и в письме доказывал вред и ненужность материальной помощи босякам. Гаврилов сам был босяком. Он описывает такой случай. В крестьянскую избу в отсутствие хозяина зашел босяк. Баба пустила его переночевать и положила на печь. Вернулся мужик, ему некуда лечь. Разбранил бабу и улегся спать внизу. Ночью босяка начало рвать, видимо, от выпитой водки, и рвота потекла вниз. Хозяева проснулись, и мужик еще больше разругал хозяйку за то, что она пустила босяка ночевать. А утром босяк встал и заявил, что у него украли портмоне с деньгами. Поругался с хозяевами и ушел. «Таковы все они, – пишет Гаврилов. – Большинство из них говорит про благотворительствующих им: “На наш век дураков хватит”».

– Вы пойдете к Черткову, – говорил затем Л.Н. – Передадите ему мое письмо. И скажите на словах, что моя задача сейчас трудная. И еще усложнила ее Саша. (Л.Н. имел в виду неудовольствие и упреки Александры Львовны по поводу его сниманья с Софьей Андреевной. – В.Б.) И что я думаю, как эту задачу разрешить.