Эту фразу расслышал Миша Зайцев, деревенский парень, работник Чертковых и товарищ Димы, отвозивший нас на станцию.

– Да-а, Софья Андреевна, уж, верно, неосторожна! – заметил он на слова Клечковского.

Он, конечно, был наслышан у Чертковых о том, что делалось в Ясной Поляне.

– Тут не одна Софья Андреевна неосторожна, – возразил Клечковский.

– А кто же еще? – с недоумением спросил Миша, оборачиваясь к нам с козел.

– Вот он понимает кто! – кивнул на меня Клечковский.

Маврикия Мечиславовича глубоко поразила атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой. Неожиданное открытие вселило в него горькую обиду и самый искренний, естественный у любящего человека страх за Толстого.

А в Ясной Поляне и в Телятинках еще долгое время по его отъезде говорили о нем со снисходительно-презрительными улыбками: «Он странный!..»

21 сентября

По возвращении из Москвы нашел письмо на свое имя от Александры Львовны из Кочетов от 17 сентября следующего содержания:

«Посылаю вам пропасть дела… О нас что же вам сообщить? Живем тихо, мирно, а как подумаешь о том, что ожидает нас, и сердце замирает. Но теперь, за это время, есть перемена, и перемена, по-моему, очень важная – в самом Льве Николаевиче. Он почувствовал и сам, и отчасти под влиянием писем добрых друзей, что нельзя дальше, в ущерб своей совести и делу (?), подставлять спину и этим самым, как ни странно это сказать, не умиротворять и вызывать любовные чувства, как бы это и должно было быть, а наоборот, усиливать ненависть и злые дела. И пока отец стоит твердо на намерении не уступать и вести свою линию. Дай Бог ему силы так продолжать. Это единственное средство установления возможной жизни между отцом и матерью.

Вчера отец писал не совсем верно (Черткову) о том, что мне хочется домой. Мне хочется, чтобы отец не уступал матери и делал по-своему и как лучше. Перед отъездом матери Лев Николаевич сказал Софье Андреевне: “Когда ты хочешь, чтобы я приехал?” Она сказала: “Завтра”. – “Нет, это невозможно”. – “Ну, к 17-му”. – “И это рано”. – “Ну, так как хочешь”. И отец сказал: “Я приеду к 23-му”. Так если мы не выедем 23-го, будет скандал, пойдут истерики и всякая штука и отец может не выдержать. Понимаете, ему лучше сделать самому, чем быть вызванным по ее воле. Вот почему я хочу ехать. Объясните это Владимиру Григорьевичу».

Чертков принял письмо к сведению, но должен сознаться, что мне далеко не всё в этом письме понравилось. Чувствовался неукротимый характер Александры Львовны, ее стремление поставить отца на стезю борьбы с женой, как будто он сам не знал, что ему следует делать в том или ином случае.

Письмецо от Л.Н.:

«Спасибо Вам, милый Валентин Федорович, за письмо и присылку статейки (я как будто знал ее) и за рассказ Кудрина. И прекрасно Вы его записали. И рассказ очень хорош. Я читал его здесь вслух, он производит сильное впечатление. Может быть, увижусь с Вами прежде, чем получите это письмо. Думаю выехать и приехать 22-го. Привет всем друзьям. Л.Толстой. 20 сен.».

Вечером я отправился в Ясную Поляну и там остался ждать приезда Л.Н. Софья Андреевна казалась в высшей степени возбужденной. Теперь она была настроена не только против Черткова, как раньше, но и против Л.Н. Говорила вслух, что уже не любит его и считает «наполовину чужим человеком». И ожидала она его «без обычного чувства радости».

– А всё Чертков! Кто виноват? Он вмешался в нашу семейную жизнь. Вы подумайте, ведь до него ничего подобного не было! – говорила Софья Андреевна.

Я пробовал заикнуться о возможности в будущем примирения с Чертковым, говоря, что Л.Н. его не сможет никогда забыть, но увидал, что для Софьи Андреевны одна мысль об этом представляется совершенно невероятной. Раздор между нею и Чертковым зашел так далеко, что поправить дело, по-видимому, уже невозможно. И мне стало очевидно, что яснополянская трагедия еще долго будет продолжаться или, напротив, кончится скоро, но конец будет неожиданным.

Л.Н., Александра Львовна и Душан приехали в половине первого ночи. Ночь холодная, Толстой – в огромном медвежьем тулупе, высланном на станцию Софьей Андреевной, но лишь по напоминанию Ильи Васильевича. На вопрос мой о здоровье ответил, что чувствует себя очень хорошо.

– Не холодно ли было? – спросила Софья Андреевна, медленно спустившаяся с лестницы и поздоровавшаяся с Л.Н., когда он уже совсем разделся.

– Нет, я считал, на мне семь штук было надето.

Вместе с женой Л.Н. поднялся наверх. Остальные прошли в комнату Александры Львовны. Прошло около четверти часа, и к Александре Львовне вошла Софья Андреевна.

– Папа скучает без вас, – проговорила она, тем самым приглашая всех наверх.

Она казалась расстроенной. Видимо, разговор с Л.Н. имел не то направление, какого бы ей хотелось. Потом она ушла к себе и появилась в зале только через некоторое время.

Александра Львовна, Варвара Михайловна, Душан Петрович и я поднялись в зал.

Л.Н. встретил нас словами:

– Всё то же самое, всё то же самое: в сильнейшем возбуждении…

– Что же? Завтра опять уезжаем? – спросила Александра Львовна.

– Да, да… Ах, несчастная, – покачал Л.Н. сокрушенно головой, – несчастная!..

Сели пить чай. Толстой стал рассказывать о своем житье в Кочетах:

– Читали рассказ Кудрина. Вас хвалили, так хорошо вы его записали и так просто. И рассказ очень интересный. И как вы верно в письме пишете, особенно удивительно отношение офицеров к Кудрину. (В рассказе говорится, что большинство офицеров 131-го Пензенского полка, в который был зачислен (вопреки его желанию) Кудрин, очень мягко и дружелюбно относилось к нему.)

Я спросил, о каком собирающемся отказываться от воинской повинности Николаеве писали мне из Кочетов.

– Ах, это не отказывающийся! – воскликнул Л.Н. – Он живет за границей, в Ницце, и занимается большим трудом: научным, философским обоснованием религии. И сколько я мог судить по его письму, близок по своим воззрениям ко мне и к нам. Я не знаю, может быть, такое научное обоснование религии и не нужно, но он, видимо, увлечен. Всякий с известной стороны бывает чем-нибудь увлечен, так вот он увлечен своим трудом. У него есть сын, и из-за него он боится вернуться в Россию, потому что сыну его пришлось бы отказаться от воинской повинности[42].

Рассказывал затем подробно Л.Н. о письме своем к Н.Я.Гроту, брату профессора-философа, с характеристикой

последнего (К.Я.Грота), и о посещении им около Кочетов школы помещика Горбова, откуда он вынес очень хорошее впечатление.

– Вот всё, чем я там занимался! – закончил он.

23 сентября

Утром принес мне письмо о Константине Яковлевиче Гроте и просил передать его Черткову.

– Саша его подчистит, – говорил он. – Наверное, вы сделаете это вместе: продиктуйте ей. И тогда передадите Черткову. Мне интересно слышать его замечания, и тогда сразу можно написать письмо во многих экземплярах. И нужно спросить о его печатании на русском языке, потому что на иностранных уже нельзя: сборник о Гроте выходит в сентябре.

Потом Л.Н. переменил тему:

– Когда пойдете к Черткову, скажите ему – он, верно, интересуется, – что Софья Андреевна в сильнейшем возбуждении. Сколько разговоров, упреков!.. Вчера – ужасная сцена. Но она так жалка, удивительно жалка! Мне ее истинно было жалко. Слава Богу, я отнесся как должно. Всё молчал и только одно слово сказал, и это одно слово возбудило ее… Она спросила, почему я не приехал раньше. Я говорю, что не хотел. И вот это «не хотел» вызвало и развилось в Бог знает что!.. Нужно осторожным быть, чтобы не возбуждать ее.

– Тяжело вам, Лев Николаевич?

– Нет… Вот когда стараешься отнестись так, как нужно, тогда легко… Да… Я писал Владимиру Григорьевичу, что буду видеться с ним, так вы скажите, что я это пока подожду. Мне хотелось бы, чтобы это от нее самой исходило. Я думал заявить ей об этом теперь, если бы встретил с ее стороны доброе чувство, но такого чувства я не встретил и потому подожду.