Смеясь, Толстой показал мне последний номер «Новой Руси», где из десяти мыслей «На каждый день» была напечатана только одна, а остальные выпущены цензурой и заменены точками, причем оставлены лишь номера мыслей и имена писателей.
Я иногда записывал в дневнике, что Л.Н. цитирует стихи или говорит о них, притом всегда о Пушкине и Тютчеве, да еще иногда о Фете. Привожу по этому поводу очень интересную выписку из одного сегодняшнего письма Толстого (к Озеровой):
«Я не люблю стихов вообще. Трогают меня, думаю, преимущественно воспоминания молодых впечатлений, некоторые, и то только самые совершенные стихотворения Пушкина и Тютчева».
21 марта
В Телятинки приехали Ернефельты – отец, сын и дочь. Вместе с ними и Димой Чертковым отправился в Ясную. Л.Н. болен, ходит в халате и говорит довольно хриплым голосом. Все-таки он вышел к Ернефельтам. Потом снова ушел к себе.
Я передал ему мое письмо к революционеру, который «не хочет слышать». Оказалось, однако, что Л.Н. получил от него новое письмо, на которое уже написал, хотя не отослал еще, ответ. Я было предложил не посылать моего письма, но Л.Н. не согласился с этим.
– У них, вероятно, есть ведь какой-нибудь кружок, где они делятся мыслями, – сказал он. – Если не повлияет на него, то может повлиять на других. Да и вообще о последствиях не нужно думать. Мы делаем это для своего удовольствия, и ему это ни о чем не говорит, он вот даже и книг моих не хочет читать, а все-таки – кто знает? – может быть, и переменится. Если делать это от всей души, как я, да и как вы, я уверен, делаете, то это, наверное, окажется нужным, если не сейчас, то когда-нибудь. Вот я читал сегодня о половой анкете среди студентов. И оказывается, что процент девственников теперь увеличился: раньше их было двадцать процентов, а теперь двадцать семь, причем одна из главных причин воздержания – нравственные соображения. Очевидно, они под влиянием учений о нравственности. Или вот на днях было письмо от молодого человека: пишет, что он колебался, как ему поступать в вопросе половой жизни, а прочел «Крейцерову сонату» и решил остаться девственником. Так что, такое дело – никогда не даром, оно всегда остается. Это не то что выстроить семьсот дворцов и раздать миллиарды: то, как река текучая пройдет, и нет его.
Прочитав мое письмо, Л.Н. одобрил его.
– Да, – заметил он, – впечатление такое, что он не поймет таких взглядов… Да и трудно спорить с выводами: ведь основное его мировоззрение он не может изменить.
Революционер писал между прочим: «Социализм – моя вера, мой Бог». Но всегда утешает, – добавил он опять, – что могут понять другие.
– Позовите сюда Ернефельта и детей, – сказал Л.Н., когда я хотел уйти из кабинета. – Я, грешный человек, хотел говорить с ними, да там говорить невозможно.
Он имел в виду постоянный общий шум в зале, когда его речь, как и сегодня, бесцеремонно перебивали или когда давали общему разговору нежелательное, пустое направление.
Побеседовав с Толстым в его кабинете, Ернефельты отправились осматривать парк и окрестности Ясной Поляны и потом всё восхищались их живописностью. В их отсутствие Л.Н. выходил в зал, сидел в вольтеровском кресле и слушал рассказы Димы Черткова о распущенных нравах крёкшинских крестьян.
– Нужна религия, – сказал он, – я всё буду тянуть одну эту песню. А то всегда будет и разврат, и наряды, и водка.
Между прочим, Софья Андреевна предложила, чтобы я прочел вслух вновь открытую юношескую поэму Лермонтова, напечатанную в «Русском слове»[19].
– Скушно! – возразил Л.Н. и взял газету. – Да и какие дурные стихи, – сказал он и прочел вслух несколько первых строк, действительно очень невысоких в художественном отношении.
Так поэма и осталась непрочитанной.
После обеда Л.Н. играл с Ернефельтом-отцом в шахматы. Оба обыграли друг друга по разу. По окончании игры завязался между ними разговор, тут же, за шахматным столиком. Постепенно все собрались в кружок около них: Татьяна Львовна, Ольга Константиновна, Душан Петрович, дети Ернефельта, я, Дима Чертков.
Больше всего говорили о Генри Джордже. Выяснилось, что его нигде не признают или не понимают: ни в Финляндии (по словам Ернефельта), ни русские крестьяне (по свидетельству Л.Н.), не говоря уже о правительствах всех европейских государств.
– Удивительно, – говорил Толстой, – люди мыслят не по требованию духа, а по требованию выгод того положения, в котором они находятся. Так это с большинством привилегированных классов. Положение земельного вопроса теперь то же, что положение вопроса о крепостном праве перед освобождением крестьян. Я всегда привожу это сравнение. Передовые люди и тогда, так же как теперь по отношению к земельной собственности, чувствовали несправедливость рабства, но, как декабристы, по разным причинам не могли его уничтожить, хотя и пытались сделать это. И так же были защитники крепостного права, как теперь – земельной собственности.
Затем Л.Н. расспрашивал Ернефельта о Финляндии.
– Истинная справедливость должна распространяться не на один народ, а на всё человечество, – сказал он по поводу сообщения Ернефельта о патриотизме большинства финнов.
– А какова у вас грамотность? – спросил он.
– Очень большая, – был ответ.
Л.Н. сообщил о своем плане справочного словаря для народа.
– Ведь вот у нас на полке стоит энциклопедия, и в любой момент мы можем ею пользоваться, – говорил он, – а ведь у простого народа ничего этого нет. Конечно, ему нужен переработанный справочник. Нужно прямо взять наш словарь и одно откидывать, другое переделывать. Скажем, какой-нибудь неизвестный писатель – это, очевидно, не нужно, это выкидывать. А встретится, например, слово «Голландия» или «электричество» – это, конечно, нужно, но только нужно изложить это, имея в виду людей, прошедших в лучшем случае лишь школу грамотности. Я думал об этом, – добавил Л.Н., – и как раз получил письмо из Харькова, где мне сообщают, что неизвестное лицо выражает желание пожертвовать для доброй цели пятнадцать тысяч рублей и просит меня указать эту цель. И вот я думаю, что можно бы употребить эти деньги на составление такого словаря. Я написал об этом. Ответа пока не было.
После, улучив минуту, когда Л.Н. был один, я, как мне ни совестно было, напомнил ему (что собирался и не мог решиться сделать в течение последних пяти-семи дней), что он хотел написать «препроводительное письмо» издателю моей книги и что теперь я отсылаю рукопись Битнеру, поэтому письмо его было бы нужно.
– А разве я не написал его? – удивился Толстой.
– Нет.
– Как же, как же, я обязательно напишу, – отвечал он.
При прощании, через некоторое время, он спросил меня, что мог бы он написать в письме. Я отвечал, что только то, приблизился я или нет более или менее к верному пониманию его взглядов.
– Так я напишу в таком роде, – сказал Л.Н., – что взгляды мои изложены совершенно правильно, что мне очень радостно было читать вашу работу и что я думаю, что она нужна… Да я ужасно глуп сегодня, – улыбнулся он внезапно, – и хорошенько обдумаю всё завтра.
И, крепко пожав мне руку, пошел к себе. С гостями он уже простился: они уезжали в Телятинки, чтобы завтра, не заезжая к Л.Н., отправиться на родину.
22 марта
День с Ернефельтами в Телятинках. Арвид Александрович Ернефельт – очень интересный человек, простой, искренний, тихий и скромный. Такие же у него и дети.
Вечером, собравшись все вместе, говорили о смерти и о страхе ее. Высказалось несколько человек.
– Всегда по этим вопросам высказываются разными словами, никогда не встретишь совершенно совпадающих мнений, – заметил Ернефельт.
Беседа наша была прервана внезапным приездом кучера Толстых в больших санях парой, с письмом от Л.Н., в котором он приглашал Ернефельта приехать к ним еще, хоть на часок, и высказывал огорчение, что тот не приехал днем. Как ни жалко было всем телятницам, Ернефельты должны были немедленно собраться и уехать в Ясную, чтобы оттуда уже отправиться на вокзал.
