– Да кто же толкует о таком отступлении? – холодно проронил Людовик. – Меры предосторожности и открытое нападение – разные вещи, путать их недопустимо. Во всяком случае, в одном я могу поклясться…

– В чём? – вырвалось у королевы.

– Ни одно моё решение, а тем паче действие, не будет противоречить двусторонним договорённостям с Испанией, будь то брачный контракт либо трактат о нейтралитете. И столь же священна для меня буква испанского закона, – загадочно заключил король, приведя Марию-Терезию в недоумение.

Помолчав, прибавил:

– Разве можно меня упрекнуть во враждебности к соседям? Разве я не принял за полтора года три испанских посольства? Разве не простил измену герцога д’Аламеда? Не заставляют же меня, в самом деле, принимать кастильских послов в Фонтенбло, а между тем они приглашены туда.

– Всё это так, ваше величество.

– А коли вы согласны, пусть испанцы довольствуются этим и не претендуют на большее. В Европе может быть только один первый среди равных, а я весьма расположен оставаться им и впредь. Вильгельм Оранский уже признал это, и, если понадобится, за ним наступит черёд других гордецов… Ну и устал же я в этой карете. Господин де Маликорн!

– К вашим услугам, государь, – раздался голос у левой дверцы экипажа.

– Послужите своему королю так, как вы один умеете это делать, дорогой де Маликорн: раздобудьте мне где-нибудь лошадь.

– Лошадь для вашего величества уже готова, – последовал немедленный ответ.

– Воистину кудесник! – воскликнул король и, обращаясь к супруге, проронил: – Ваше величество, надеюсь, простите мне, если я проедусь верхом?

Мария-Терезия безмолвно кивнула, и Людовик тут же вскочил на коня, поданного ему хитроумным стремянным. Чуть поотстав от королевской кареты, монарх обратился к нему:

– Да вы просто кладезь моих исполненных желаний, господин де Маликорн. Будьте уверены: я найду способ отличить вас.

– Ваше величество уже вознаградили меня сверх всякой меры, – запротестовал Маликорн.

– До чего же вы обяжете меня, если перестанете напоминать об этих мелочах. Благодарность короля должна быть по меньшей мере королевской. Но, как бы я ни был признателен вам, не просите меня освободить вас от данного слова: мне будет очень жаль отказать в просьбе человеку ваших заслуг.

– О нет, государь, – просиял Маликорн, – я и не помышляю об этом. Совсем наоборот: желание вашего величества видеть меня мужем мадемуазель де Монтале я расцениваю как величайшую милость, какую добрый король может оказать подданному.

– Замечательному, верному подданному, сударь, ибо лишь д’Артаньян и де Сент-Эньян превзошли вас заслугами перед троном. Впрочем, у вас-то всё ещё впереди. Кстати, не расскажете ли о последних новостях?

– Новостях, государь?

– Ну, разумеется. Только что я имел беседу с королевой о перспективах союза с испанцами. Теперь самое время поговорить об итало-французских сношениях.

– Ах, это.

– Вы начинаете понимать, не так ли?

– Само собой, государь. Мне в самом деле есть что сообщить вашему величеству.

– Я весь внимание, – кивнул Людовик, одновременно делая знак придворным, заметившим гарцующего на коне короля, держаться поодаль, – говорите, сударь.

– По всей видимости, переписка его высочества с шевалье де Лорреном не только не прекратилась, но и ещё более оживилась со времени пребывания монсеньёра при дворе.

– По всей видимости?

– За это время им было получено два письма из Ватикана.

– Вот как?

– Да, государь, два. И смею полагать, именно они сделали принца таким, каковым мы видим его теперь.

– Таким, как теперь? – обернулся Людовик к собеседнику. – То есть наиболее мрачным из всех моих родственников?

– О, я далёк от таких оценок, государь.

– Зато я близок к ним, господин де Маликорн. Не волнуйтесь, я всё понимаю. Итак, вы полагаете, что хандра моего брата, о которой я устал уже слушать, происходит от каких-то писем?

– Думаю, так.

– Но на каком основании, сударь? Я, конечно, ничуть не сомневаюсь в ваших способностях, а всё же любопытно было бы узнать содержание этих писем. Хотя я, наверное, требую от вас чересчур многого…

– В известной степени – да, государь, – таинственно улыбнулся Маликорн, ничуть не смутившись, – но хотя бы частично, пожалуй…

– Ого! Да вы чародей, сударь! – вскричал король. – Так что же?

– Ваше величество, я не рождён дворянином, а потому мне позволительны некоторые действия, несовместимые с… Вы понимаете, я сделал это лишь из любви к вашему величеству.

– Что? Что сделали, господин де Маликорн?

– Не всякую бумагу можно доверить даже пламени, государь, – скромно заметил Маликорн, – иногда в огне сохраняются обрывки…

– О! – только и мог вымолвить король. – О!..

С трепетной осторожностью приняв обгоревший клочок бумаги, исписанный крупным почерком фаворита герцога Орлеанского, он прочёл:

С минуту король обдумывал прочитанное, затем произнёс:

– Браво, Маликорн! Вы совершили то, что было бы под силу одному д’Артаньяну: вы совершили невозможное. Бесподобно! И я, в самом деле, не понимаю вашей странной щепетильности; служить королю – почётно, сударь, а служить так, как умеете вы, – почётно вдвойне. Вы, вероятно, не думали об этом?

– Признаться, думал не раз, государь, иначе и не отважился бы на такое.

– Вы необычайно изобретательны! – продолжал восхищаться король.

Людовику было невдомёк, что упомянутый способ выуживания сведений вовсе не является изобретением Маликорна; более того – что этот метод много лет с успехом используется его же слугами, подкупленными кардиналом Херебиа.

Из содержания драгоценного обрывка письма де Лоррена, несмотря на его туманность, король сумел сделать определённые выводы. Во-первых, что речь в письме шла о принцессе; во-вторых, что шевалье призывает своего покровителя к каким-то действиям, направленным на его возвращение во Францию; в-третьих, эти действия, видимо, нанесут ущерб сестре английского короля, что сейчас недопустимо.

Решив обдумать ситуацию в Фонтенбло, король ещё раз поблагодарил Маликорна и, пришпорив лошадь, направился к четвёртой карете, шторки на которой были отдёрнуты всё то время, что король ехал верхом. Поравнявшись с экипажем, Людовик осадил коня и приветствовал Атенаис, зардевшуюся от гордости. Её триумф был полным, ибо в противоположном углу кареты сидела Луиза.

Король, искусно намекнув, что отказался от общества Марии-Терезии ради прекрасных глаз маркизы, не стал углублять тему и перевёл разговор в русло празднества. Монтеспан, больше всего на свете ценившая дорогие развлечения, с радостью откликнулась:

– Как, ваше величество, на переезд истрачено пять миллионов?

– Или будет истрачено, маркиза, что не меняет дела. По крайней мере, так утверждает господин Кольбер, а ведь он в таких делах знаток.

– Я слышала, наш милый суперинтендант уже несколько дней назад отправился в Фонтенбло, чтобы лично руководить приготовлениями.

– Вас не обманули, сударыня, это личная инициатива министра, и весь двор, право, должен быть признателен ему за такое рвение. Ведь даже враги суперинтенданта не скажут, будто он старается для себя, – рассмеялся король.

– Правда, правда! Господин Кольбер не любит веселиться, то ли дело господин Фуке: вот это был танцор! Как он… – тут Атенаис в ужасе осеклась, увидев окаменевшее лицо возлюбленного.

Всякого другого на месте Монтеспан ждала бы неминуемая опала, если не ссылка, но, поскольку это была всё же она, королю оставалось лишь подавить вспышку гнева. И он сдержался. Да и сама маркиза, осознав оплошность, всеми силами старалась загладить вину. Устремив на Людовика томный взор, она проворковала: