Кочевники вечно в движении – в поиске пастбищ, воды, охотничьих угодий, их сопровождают кибитки с женщинами, детьми, утварью, а следом за ними гонят табуны коней и отары овец, за которыми невозмутимо вышагивают верблюды с поклажей, поплевывая на весь белый свет.

На рубеже улусов Джучи и Джагатая удальцы нередко мерялись силой и меткостью в стрельбе из лука. Численность воинов с обеих сторон долго оставалась примерно одинаковой, как и защитное вооружение. Все зависело от желания победить, ума, воли, крепости нервов и хитрости, а более всего от удачи, которая превыше всего.

С уходом Тимура Гурагана в Хорасан напряжение на границе спало, Тохтамыш отпустил Бориса Константиновича в Сарай-Берке. Вскоре туда прибыл и улыбчивый боярин Даниил Феофанович с дарами и нижайшей просьбой прислать в Москву ярлык на Владимирский стол.

От сотворения мира деньги нужны всем, и сила их неодолима, не зря за них Иуда Искариот продал Иисуса Христа, которого любил. Кроме того, Москва могла стать надежной союзницей в борьбе с Тимуром Гураганом. В отсутствие других претендентов на Владимир хан уступил просьбе московского князя.

Великий стол перешел к Василию Дмитриевичу без ханского ярлыка, и можно было на том успокоиться, но Москва нуждалась в сильном союзнике – слишком многие ненавидели ее, даже пресмыкаясь и заискивая перед ней. Оставаться один на один с враждебным окружением было слишком опасно. Если соседи скопом навалятся, то несдобровать. Терять такого союзника, как Орда, глупо. Кроме того, Москва граничила с воинственной, недавно принявшей католичество Литвой. Многие белороссийские и малороссийские жители считали союз с Востоком противовесом угрозе с Запада, но не хотели и присоединяться и к Москве.

– Мне докладывали, что покойный князь Дмитрий Иванович нарек сынка Владимирским князем. Зачем же я ему нужен? – ехидно улыбаясь, спросил хан.

– В предсмертном бреду чего не случается. Василий Дмитриевич жаждет получить ярлык именно из рук законного царя и повелителя… – кланяясь, заметил посол.

– Ну что ж, будь по-твоему, – смилостивился Тохтамыш.

Он недолюбливал московских князей, но у политики свои законы, которым надлежит неукоснительно следовать. Обе стороны нуждались друг в друге, а потому приходилось договариваться. За ярлык хан запросил вспомогательную рать. Даниил Феофанович обещал ее по первому требованию и целовал на том крест.

Русские не раз принимали участие в войнах улуса Джучи с возмутителями спокойствия как вспомогательные войска, но летописцы сообщали том как-то глухо и скупо, с неким стыдом.

Тохтамыш отправил к Василию Дмитриевичу с боярином своего шурина (брата жены) Шихмата, близкого родственника. Великая честь! Грамотами от ханов на Руси очень дорожили и передавали их из поколения в поколение. Они хранились в сокровищнице наряду с княжескими венцами и фамильными драгоценностями, ибо подтверждали законность владения теми или иными землями и городами.

Шихмат напоминал скорее бесшабашного батыра, нежели хитрого и расчетливого политика. Молодой, мускулистый, высокомерный, рубившийся в сражениях в первых рядах, а на охоте с первой стрелы поражавший птицу в полете. Родственник хана был нагл до дерзости и бесшабашен до безрассудства. Настоящий батыр!

Во Владимире Шихмат «посадил Василия Дмитриевича на великое княжение». Счастье, однако, переменчиво и недолговечно. Следующей весной ханский шурин попал в засаду у Сырдарьи и был изрублен на куски.

С переездом митрополичьего двора в Москву при святителе Петре[27] стольный Владимир осиротел и постепенно начал терять значение общерусского центра, но обладание им давало звание великого князя. Василий Дмитриевич чувствовал себя значительно увереннее, получив от хана ярлык.

Бояре невольно насторожились, ведь князь несколько лет воспитывался в Орде, а тамошние нравы известны: чуть что – голову на плаху или задницу на кол. Бывало, подносили и яд в пиале. Хорошо, коли несчастный быстро погибал, но случалось, что перед тем бедняга долго мучился… Да мало ли всякого придумали сыны Адамовы для умерщвления себе подобных…

Владимир Андреевич Серпуховской, герой Куликовской битвы, дядя великого князя, обиделся на племянника за то, что ему ничего не выделили из наследства Дмитрия Ивановича, треть которого принадлежала ему.

Сперва Владимир Андреевич остановился в Серпухове, но, видя, что сие не возымело действия, отправился в полуновгородский-полумосковский Торжок, что выглядело вызовом. Соединившись с северной республикой, он мог согнать с великого Владимирского стола Василия Дмитриевича. Тому пришлось растолковать, и самонадеянность князя, как рукой сняло. Обострять конфликт он поостерегся и уступил Ржев, часть Волока Ламского со всеми пошлинами и сборами Владимиру Андреевичу.

Нежданно-негаданно Витовт прислал к Василию Дмитриевичу боярина с поздравлением с его восшествием на Владимирский стол. Настоящая цель посла, впрочем, была иной. Луцкий князь хотел прощупать обстановку при московском дворе. Кроме верительных грамот посланец Витовта передал князю платочек от Софьи, вышитый ею собственноручно, как некое напоминание об обручении.

Вспомнилась зеленоглазая дева, и что-то ожило в душе московского князя, а ведь два года минуло с их встречи – немалый срок, но сердце встрепенулось, как петух на насесте при приближении рассвета, будто вновь увидел деву на запорошенном снегом замковом дворе Луцка или опять очутился на крещенском пиру. Заноза любви вновь заныла в душе, не вытащить и не смягчить боли. Зачем ему жена-литовка, он и сам не знал, мог суженую и поближе сыскать, но поздно уж об этом рассуждать. Вновь накатило наваждение… «Хватит, погулял, пора и честь знать – жениться во что бы то ни стало…» – решил Василий Дмитриевич.

Корабль c митрополитом Пименом пересек Великое море, добрался до Синопа и повернул на запад вдоль гористых пафлагонских и вифинских берегов, которыми уже почти пятьдесят лет владели турки и пасли там отары овец и коз.

Миновав маяк Искресту, вошли в Босфор, а через некоторое время показался тяжелый и одновременно воздушный купол огромного храма. Пимен не раз видел его, но всякий раз поражался его величию и красоте. Не зря Юстиниан, обойдя собор, изрек: «Соломон, я превзошел тебя». Царьград с высоты птичьего полета напоминал голову орла, у которого вместо клюва темнели развалины акрополя, а вместо глаза – комплекс строений Святой Софии[28].

Несмотря на упадок, империя держалась молитвой и крепостью духа. В ее столице бурлили: церковные и политические дискуссии сменяя одна другую. Теологические и государственные вопросы обсуждались здесь прямо на улицах, рынках и площадях с горячностью, поражавшей чужестранцев. Путешественники из Западной Европы и Востока с нескрываемым изумлением сообщали, что этот город полон ремесленников, воров, поденщиков и нищих, но сие еще полбеды. Хуже то, что все они – словно богословы обсуждают церковные вопросы словно профессора Сорбонны иди Болонского университета. Католики с трудом выносили такое, считая дискуссии о вере исключительно уделом клириков. Здесь же, коли обратишься к меняле с просьбой поменять дукаты[29] на безанты[30] или наоборот, то тот ни с того ни с сего тебе расскажут вам, чем Бог-Сын отличается от Бога-Отца. Если вы поинтересуетесь у булочника ценой на хлеб, то он начнет доказывать вам, чем Сын по своей природе меньше Отца, будто не слыша вопроса. Если, истомленные жаждой, вы закажете в таверне кувшин красного фракийского, то вам сообщат, от кого исходит Святой Дух – от Бога-Отца или от Отца и Сына. У мусульман, посещавших сей город, голова шла кругом, и они полагали, что попадали в загробный мир, который представлял собой смесь ада с раем, если такое возможно. Город Константина нельзя было ни понять, ни постичь. «Не заговаривайте здесь ни с кем, иначе вы пожалеете о том», – писал посетивший его путешественник. Впрочем, греки воспринимали религиозные диспуты не как праздное философствованье, считая что от ответов на вопросы веры зависит спасение или гибель души, важнее чего нет для христианина. Несмотря на свою горячность, византийцы, называвшие себя ромеями, то есть римлянами, на удивление терпимо относились к инакомыслящим. Здесь не существовало ничего, подобного западной священной инквизиции.