– У нас очень старый самолет. Грохочет, скрипит и трещит. Но летает.

Отчетливо хлопнули створки убранного шасси; американские двигатели на взлетном режиме работали тише российских.

Закрылок начал втягиваться в свою пазуху, самолет просел – совсем чуть-чуть, не снижая траекторию подъема.

Даже достигнув Мафусаиловой старости, «Боинг» летал прекрасно.

В конце девяностых – в начале автоэйфории минувшего века – у меня был голубой автомобиль «БМВ» семьдесят второго года выпуска. Купленный за бесценок и утроивший стоимость ремонтами, он напоминал гроб, выкопанный из старой могилы. На светофорах, окруженный новенькими «девяносто девятыми жигулями», я смотрел только вперед, томимый презрительными взглядами. Но едва загорался зеленый, как взгляды ощущались лишь спиной: шестицилиндровый двухсотсильный двигатель уносил меня легко, как ржавую пушинку.

Сейчас происходило нечто сходное.

По существу гроб повапленный, «Боинг» оставался «Боингом».

Толстый, неуклюжий, скрипящий, он за секунды оставил внизу убогие коробки аэропорта, легко пробил облака и выскользнул на простор.

Облачность оказалась не толстой и даже не слишком обширной. За иллюминатором, быстро уменьшаясь, проплыли желтоватые и зеленые поля, разделенные сумрачными перелесками, блеснули крыши дачных поселков и каких-то деревень, кривой саблей просияла мутная река, россыпью хлама показался наш город. Над северной частью висело плотное облако дыма от нефтехимзаводов – вытягивалось полосой, рассеивалось и ширилось, покрывая окрестности смогом.

Я был несказанно рад отсюда улететь.

Мне хотелось иметь рядом с собой жену, мгновенно оказаться в Турции и никогда не возвращаться обратно.

Как и всякий человек, вложивший силы в создание самого себя и не получивший отдачи, я не любил свою родину. Жил я тут не так уж плохо, но любить ее было не за что хотя бы потому, что в цивилизованной стране я жил бы лучше. Точнее, для нынешнего уровня жизни мне бы потребовались гораздо меньшие усилия. Только думать об этом стоило не после сорока лет и даже не в тридцать, а гораздо раньше.

Обрывая мысли, самолет встал торчком в левом развороте – салон накренился, глубоко нелюбимый родной город исчез из виду, в иллюминаторы правого борта брызнуло утреннее солнце.

– Солнышко…

Теперь я слышал соседку: двигателям убавили мощность, они уже не грохотали, а лишь низко гудели, как очень большие пылесосы. Это сравнение, тоже стандартное, казалось полностью верным.

–…Сто лет его не видела. Этим летом у нас, как в какой-нибудь Перми – то дождь, то ливень.

– Теперь будете видеть целых две недели без перерыва. Или не знаю, на сколько вы летите. Куда, кстати?

Мне было все равно, куда летит соседка; я спросил из вежливости, как полагается людям, оказавшихся на одном пути в разные места.

– В Анталью.

– Мы тут все летим в Анталью, – усмехнулся я. – Топлива не хватит даже до Ла Валетты, не говоря уж о Касабланке или Санта Крусе.

– В Санта Крусе я бывала, там нет ничего хорошего. На Канарах океан холодный.

Сам я всю жизнь мечтал побывать на Канарских островах – не потому, что ожидал найти нечто невероятное, а из-за романтики названия, которое в ранние постсоветские времена было синонимом слова «рай».

Но, как видимо, у рая на земле синонимов не имелось.

– Касабланка вроде в Марокко?

– Вроде бы да.

– А вот в Лавалетте не была. Это где вообще?

– Не помню, если честно. Где-то в Средиземном море, просто название красивое.

– Понятно.

Не дожидаясь разрешения бортовой трансляции, соседка расстегнула ремень.

Я восхитился независимостью, отличавшей ее от тихого стада, замершего вокруг нас.

– Ла Валетта – это то, что нужно, – сказал я, посмотрев сначала на ее ноги, потом на грудь. – Вам, я думаю, там самое место. Гляжу на вас и не понимаю, что такая женщина потеряла в Турции.

– Какая – «такая»?

– В футболке от «Версаче» за две тысячи рублей.

– На самом деле это «Кристиан Диор» за три, но неважно. Вы еще забыли сказать, что в колготках за восемь.

– Нет, этого я не скажу. Говорил же: я понимаю толк в вещах. Не смейтесь надо мной.

Самолет перестал подниматься – хотя, по виду из иллюминатора, он еще не достиг десяти тысячи метров.

– Я не смеюсь. Если уж заговорили о вещах… Мои колготки немецкие и в самом деле стоят восемь тысяч.

– А разве такие бывают?

Таинство женского гардероба приоткрыло еще одну дверцу.

– Бывают и за двенадцать. Не дай бог, конечно, но если вашей жене потребуются – уверена, вы ей купите именно такие.

– Просветите, что в ваших особенного?

– Материал. Эластан, распределенная компрессия. Серебряная нить для климат-комфорта. Дышат, хотя на ощупь – как резина. Вот, потрогайте.

Женщина приподняла юбку.

– Потрогайте-потрогайте.

Я оглянулся. Учительница рассматривала толстый альбом с фотографиями и нами не интересовалась. Я осторожно опустил ладонь на узкое соседкино колено.

– Да что вы мне коленку трогаете? Она всегда холодная. Вот тут попробуйте.

Взяв за запястье, она перенесла мою руку выше.

– Ну как? – спросила она через несколько секунд.

– Отлично, – ответил я.

Бедро, обтянутое черным, оказалось мягким и одновременно тугим – теплым, донельзя живым.

– Не могу выразить более точно. Просто здорово. Великолепно.

Я убрал руку, женщина неторопливо обдернулась.

– Я тоже так думаю.

Она улыбнулась.

Происходящее было странным.

Я только что держал незнакомую женщину за место, какое позволяется трогать лишь самым близким людям. Но это казалось допустимым, да и она не преследовала никаких целей – просто хотела показать, насколько хорошо ей в колготках за восемь тысяч рублей.

Мы летели в соседних креслах, могли обсуждать любые темы, поскольку дальше разговоров все равно бы не зашли.

Тем более, что мне ничего иного не было нужно.

И ей, конечно, тоже.

– Ну так вот…

Соседка поправила волосы.

– Я лечу в Турцию, потому что мне там нравится. Последние годы привлекает одно и то же место. Хороший отель, французская кухня, все говорят по-русски, прекрасный песчаный пляж, ровное дно тоже песчаное, и почти нет ветра, тепло… И маленькие черепашки, которые ползут из гнезд в море.

– Белек? – спросил я.

Сам я летел в Анталью, чтобы оттуда ехать в Сиде.

Меня ждал недорогой отель «галерейного» типа в прибрежной полосе. Главным достоинством тех мест была многокилометровая пешеходная полоса, качеством покрытия напоминавшая взлетно-посадочную. Там мне предстояли ежевечерние прогулки мимо территорий разного уровня, они давали возможность ощутить себя причастным к всеобщему празднику жизни в гораздо большей степени, нежели в ином пятизвездном заведении.

Разные точки назначения наполняли наше случайное соседство особой прелестью.

Можно было отпустить тормоза, говорить о чем угодно и делать, что заблагорассудится. Этому отводились всего четыре часа на глазах у почтенной публики, одна из представительниц которой стерегла нас с левого бока. Ничто не мешало порадоваться легкому общению, затем попрощаться в аэропорту Антальи и разбежаться по трансфертным автобусам, разъехаться навсегда без угрозы ненужного продолжения.

– Ну да, Белек, – улыбнулась она. – Как вы догадались?

– Вы настолько точно описали место, что не догадаться невозможно. Но не отметили, что кроме того, это единственные турецкие края, где иногда идет дождь, там не так пыльно.

– Вы там бывали?

– Один раз. Нам тоже понравилось: чудесная еда и чудесный пляж. Жена купалась топлесом и ей никто слова не сказал, все были заняты черепахами.

– У вашей жены красивая грудь?

Соседка спросила так, словно речь шла о цвете кафеля в нашей ванной комнате.

– Конечно. Неужто вы думаете, что я бы женился на женщине с некрасивой грудью?