Тоже далеко не молодого: середина пятого десятка не являлась возрастом радости, хотя я его еще не ощущал.

Самолет напоминал Ноев ковчег; ему давно настала пора укорениться, но кто-то столкнул со счастливой горы Арарат и снова заставил летать. И сейчас этот дряхлый «Боинг» замер на стоянке в ожидании новых пар земных тварей, а вместо корней к нему тянулся черный кабель аэродромного источника питания.

Трапов стояло сразу два; центровка американского лайнера – не переделанного бомбардировщика, подобно нашим «Ту», а спроектированного для людей – позволяла принимать всех одновременно.

Чистых в передний салон бизнес-класса, нечистых в задний «эконом».

При тянущейся с детства любви к авиации, при умении наслаждаться всеми фазами полета, при ошеломительной радости, всегда охватывающей меня в воздухе, я ни разу в жизни не летал первым классом. Никогда не чувствовал себя белым человеком: не имел возможности расправить свои сто восемьдесят семь сантиметров и не страдать от соседства какого-нибудь жирного мужика, не мывшегося с сотворения мира, а потом выпить чего-нибудь легкого – вина или хорошей водки, что на эшелоне «десять тысяч» доставило бы особое удовольствие – и посетить уютный туалет, где из мусорного ведра не сыплются через край использованные гигиенические прокладки.

Я был общительным, но не любил, когда компанию навязывают. Мне всегда хотелось лететь в бизнесе, но этого никак не удавалось. Каких бы планов на грядущую роскошь я ни строил, в самый последний момент всегда мешало что-то более насущное – сиюминутное, но неизбежное, требующее серьезных расходов.

Впрочем, сейчас об этом не стоило думать; никакие мысли не могли переместить меня в первый класс из салона для бомжей.

Да и вообще я пребывал в состоянии расслабленной эйфории, в какое впадал всегда, перешагнув красную черту границы, получив выездной штамп в паспорт и ровно на четырнадцать дней став гражданином мира.

Я похлопал себя по карманам. Нашитые на штанины моих летних брюк, они были огромными, надежно застегивались и могли вместить целый автобус. Все необходимое в путешествии: документы, путевку, ваучеры, билеты, деньги в рублях, евро и долларах, мобильный телефон – я распихивал туда и не нуждался в ручной клади.

Глупо было проверять что-то на перроне после двух часов, проведенных в зоне отправления. Жена давно спала дома, свернувшись калачиком на краю нашей огромной кровати немецкого производства. Действие было автоматическим; на самом деле я никогда ничего не забывал – ни вещей, ни людей, ни мыслей.

Я пристроился к очереди на посадку. Точнее втиснулся в толпу возбужденных женщин и сумрачных мужчин.

Кажется, я и сам почти спал, потому что не заметил, как меня поднесло к трапу и больно ударило ногами о железную подножку.

Местная, в унылой синей форме, инспекторша из отдела перевозок молча взяла мой посадочный талон. Я поднялся по скользким от росы ступенькам, переступил самолетный порог. Кажется, на «Боингах» я не летал года три, по привычке к советским летающим бомбоубежищам втянул голову в плечи, не сразу сообразив, что здесь этого не требуется.

Предбанником заведовала татарская бортпроводница в малиновом сарафане. Совсем молодая – невысокая, темноликая и почти плоская в той части, которая у женщин бывала привлекательной.

– Доброе утро! – сказал я, бывая вежливым даже со слугами, чье отношение к себе уже предоплатил.

Она что-то пробормотала, взглянула недобро и отвернулась.

По годам годясь в отцы, я ее не интересовал, но и ее реакция была мне безразлична.

Салон «Боинга» напоминал сводчатый зал правобережной станции Ленинградского метро. Даже во втором классе американский самолет имел такие расстояния между креслами, что можно было ощутить себя рожденным на свет, а не скрючившимся в утробе.

Мой 21-й ряд находился в последней трети ближе к хвосту, место носило литеру «Е». У прохода сидела толстая женщина лет семидесяти в чудовищной белой разлетайке; величественная осанка выдавала учительницу на пенсии. От нее разило пОтом, хотя день лишь начинался и в салоне было еще не душно. Продираться мимо такой туши не казалось большим удовольствием – остановившись, я вежливо спросил:

– Не хотите передвинуться на мое место, чтобы я вас не беспокоил?

Бывшая классная руководительница не ответила.

В этом полете мне явно не везло на женщин; ни молодая ни старая не удостоили меня вниманием.

Вероятно бортпроводнице хотелось спать, а соседка желала сидеть с краю, чтобы беспрепятственно ходить в туалет.

Уплощившись, я боком просочился к своему синему креслу.

Сейчас тут было довольно комфортно, но на высоте мне всегда становилось холодно; куртку-ветровку я расстегивать не стал, а только расстегнул.

Около иллюминатора сидела женщина.

Не будучи христианином, я не исповедовал принципа «посмотревший возжелал, возжелавший захотел». Жену я любил больше солнечного света, но это не было связано с удовольствием глядеть на других женщин.

И соседку справа рассмотрел.

Она была моей ровесницей – достаточно стройной, с приличным бюстом и короткой черной стрижкой.

Впрочем, и бюст и волосы я отметил во вторую очередь, а сначала взглянул на ее ноги.

Не только потому, что считал их высшей эстетической сущностью.

И не потому, что мужчина, в преддверии отпуска не смотрящий на женские коленки, является мертвым, а я был жив.

Просто соседкины ноги бросились в глаза.

Женщин на анталийский рейс набралось больше, чем достаточно. Некоторые надели джинсы, большинство сидело с голыми конечностями, жаждущими солнца, ради которого все летели подальше от нашего города, затопленного унылым дождем.

А ноги этой сверкали антрацитом.

Да и вообще ее вид казался странным для самолета, собирающегося взять курс на Турцию в середине июля. Соседка была одета в черную футболку и черную юбку, ногти и губы сверкали вечерне алым, бледный профиль казался очень уверенным. Цвет глаз я не определил, однако понял, что они темные.

В вырезе ворота виднелась золотая цепочка. Узенькая, хорошо отполированная, она сияла каждым звеном по отдельности и подчеркивала дороговизну всего прочего.

Я отличался равнодушием к одежде, моде предпочитал удобство, но жена была яростной тряпичницей. Наш достаток не позволял иметь все желаемое, но она умела непревзойденно выдерживать стиль, разбиралась в брендовой принадлежности вещей и как-то незаметно научила тому же меня.

Футболка женщины с места «21F» на первый взгляд была очень простой. На ней не имелось ни отстрочки, ни вышивки, ни стразов, ни неназойливого логотипа где-нибудь у плеча. Но по глубокому черному цвету, по посадке, по ощутимой мягкости – еще по чему-то, необъяснимому, но несомненному – я понял, что это вещь из фирменного бутика.

Бюстгальтер, угадывающийся невнятно, тоже был не китайским.

Обманчиво скромная черная юбка заканчивалась не выше и не ниже, а на лучшем уровне для положения «сидя».

Ноги были длинными; их не портили колени, чуть более узкие, нежели мне обычно нравились.

Довершали облик туфли.

Насыщенно красные, без дешевых финтифлюшек, они давали возможность оценить качество матовой кожи и не отвлекали от главного.

Эта женщина, несмотря на совершенно другую гамму, вызывала ассоциацию с цветком рукколы – лаконичным донельзя, но более изысканным, чем целая куртина роз.

Она была слишком хороша для дряхлого «Боинга», летящего в суетливую Анталью и сюда попала случайно.

Отвернувшись, я посмотрел в проход, где раздавался лишний шум.

Мрачная малиновая бортпроводница перераспределяла многодетное семейство, которому не нравилась определенная билетами рассадка. Ситуация являлась обычной: молодые мамаши с детьми были готовы пройти по головам, а стюардессы любили гонять с места на место одиноких мужчин моего возраста. Но левая соседка своей прочностью напоминала «Титаник», севший на мель прямо в Саутгемптоне, а женщина в красных туфлях, несомненно, выцарапала бы глаза любому, посягнувшему на ее покой около иллюминатора. Мое срединное кресло само по себе вряд ли кого-то интересовало, я мог не волноваться.