Последние слова я сказал нарочито громко, по-мальчишески желая позлить отставную сеятельницу неразумно вечного, Но та, похоже, уже не работала на прием, погруженная в мысли о предстоящем полете.

Задрожав вдрызг разболтанной тушей, наш «Боинг» тяжко остановился у выезда на полосу. Теперь там кто-то садился. Сквозь плотный рокот наших турбин я услышал гром реверса, но самолет не распознал: в иллюминаторах он показался слишком далеко, расплылся маленьким силуэтом в мареве газовых струй.

– Относительно женской любови я скажу вам так…

Я замолчал.

Женщина нетерпеливо выглянула в иллюминатор; ей тоже хотелось скорее покинуть землю.

Но диспетчер старта ждал кого-то еще: мы стояли на рулежке, грохоча двигателями и никуда не двигаясь.

– …Такую женщину, как вы, можно не любить за одну только вашу футболку.

– А причем тут моя футболка?

Соседка живо обернулась ко мне. Холодный воздух еще не поступал, в салоне стало жарко; от нее сильно пахло чисто вымытым телом и слабо – хорошими духами.

– При том, что я представляю, сколько она стоит.

– А это плохо?

– Почему плохо? – я пожал плечами. – Еще Пушкин говорил про красу ногтей. И если вы в состоянии позволить себе хорошие вещи, то почему должны носить нищенское отрепье из «Сэконд-хенда»?

– Сильно сказано.

Она улыбнулась.

– Мы с вами одной крови, – усмехнулся я. – Я сейчас езжу на машине, которая стоит почти миллион. Мне приходилось слышать, что на эту сумму какая-нибудь мать-одиночка смогла бы прожить десять лет. И я должен…

– Никто никому ничего не должен, – перебила женщина. – Каждый строит жизнь, как хочет, и за все платит сам. Так сколько стоит моя футболка?

– Достаточно. Или я не прав?

– Правы. Но откуда вы поняли? На ней снаружи нет ни одного лейбла.

– Это видно сразу, – ответил я. – Без лейблов и прочей ерунды.

– Впервые встречаю мужчину, который разбирается в одежде. Вот моему мужу все по барабану, он не отличит «Экко» от «Юничела».

«Боинг» вздохнул и тронулся. Разворачиваясь на полосе, он скрипел так предсмертно, что мне сделалось страшно.

Но я тут же подумал, что американский металл, автомобильный и авиационный, является самым надежным в мире. Его должно было хватить еще на один перелет – лично для меня.

И для женщины в черно-красном.

Упоминание о муже сделало ее еще ближе. Моя соседка была в том же положении, что и я. При всех своих алых ногтях она не являлась искательницей новых жертв, а всего лишь летела отдыхать в одиночестве. Хотя, возможно, по иной причине, нежели я.

– Все просто.

Я усмехнулся.

– Жена за тряпки жизнь отдаст, меня тоже надрессировала.

Самолет прокатился вперед и затормозил.

Подавшись вперед, я тоже посмотрел наружу.

Из-под крыла виднелся край стартового маркера; судя по всему, «зебру» не красили с прошлого лета. Взлетно-посадочная полоса нашего аэропорта находилась в худшем состоянии, нежели недавно отстроенный мраморный дворец, в котором раскинулся административный балаган, местная пародия на Государственную думу.

– А вы отдадите жизнь за свою жену, – сказала женщина.

– Откуда вы знаете?

Я удивился; она попала в точку.

– Это видно сразу. И по тому, как вы с ней прощались, и по тому, что в сорок лет она у вас выглядит, как девочка. Так бывает только при любящем муже.

– Вы тоже выглядите прекрасно.

Фраза вырвалась автоматически: я всю жизнь считал, что женщину нужно или хвалить или вообще с ней не разговаривать.

Не разговаривать я не мог. Но соседка выглядела на свой возраст, при том, что жене не давали тридцати.

– Да ну вас…

Женщина отмахнулась, однако было видно, что незамысловатый комплимент ей приятен.

Из-под крыла с урчанием пополз закрылок.

– На самом деле вы выглядите не хуже, чем я…

– Спасибо, – я поклонился.

–…И вы в моем вкусе. Несмотря на то, что вас отвергла Раушания.

– Ну и пес с ней. Я не люблю, как вы выразились, сикушек. Предпочитаю зрелых женщин.

В последнем я не врал.

С первых опытов меня влекли взрослые женщины. Даже учительница под левым боком казалась бы привлекательной, не будь столь разжиревшей, а главное – столь воинствующе самодостаточной.

– А за «в моем вкусе» – отдельное спасибо.

– Всегда пожалуйста, – женщина улыбнулась.

– И, если уж на то пошло, вы тоже в моем вкусе. На все сто процентов. Если не на двести.

Не врал я и тут.

Соседка мне нравилась, я не видел причин это скрывать.

За бортом ожил элерон. Поднялся, опустился, снова вернулся в нейтральное положение. Продолжая следовать инструкции, пилоты проверяли расстопоренность рулей.

– Это радует. Мы можем смело лететь вперед.

– Сейчас полетим. Только на всякий случай разбежимся.

Женщина что-то ответила, но я не разобрал слов.

Двигатели взревели – оба сразу, не спеша набирая обороты.

Несмотря на запас мощности, несомненно имеющийся у «P&W», казанский пилот чурался ненужной лихости, не пошел взлетать, увеличивая тягу на ходу.

Салон затрясся, задребезжал и зазвенел.

Этот момент обычные пассажиры хотели пережить как можно быстрее. А я наслаждался им, словно хорошим коньяком, всем телом ощущал могучую дрожь, пронизывающую насквозь и выводящую в иное измерение.

Двигатели «Боинга» были великолепны.

Давно стало стандартом выражение «гром турбин», но природный гром отличался преходящестью, быстро нарастал и тут же затихал. А рев моторов Пратта и Уитни напоминал шум несуществующего в природе водопада из стали – чудовищного, равномерного и непреклонного.

Я представлял, что сейчас происходит.

Прижав педали тормоза, пилот двигал сектор газа, увеличивая подачу топлива в форсунки. Керосин превращался в огонь, газ бил из сопла и крутил турбину. На ее валу был закреплен компрессор, нагнетающий воздух в камеры сгорания. И чем сильнее он нагнетал, тем быстрее сгорало топливо, тем стремительнее вращалась турбина – процесс нарастал лавинообразно, тахометры на приборных досках показывали несколько десятков тысяч оборотов в минуту. Внутри двигателя бушевал огонь, а снаружи все было спокойно, только вентилятор второго контура – почти сплошной в неподвижном состоянии – мелькал лопастями так, что мотогондола стала прозрачной напросвет.

Хотя напросвет ее сейчас никто не видел.

Вставшего спереди засосало бы внутрь, размололо и выбросило назад.

А сзади не мог стоять никто.

Там рвалось черное зарево гари, гремела грозная ярость разгона.

Я зачем-то оглянулся.

Бывшая учительница мелко крестилась.

Отчаянно ахнув всем корпусом, самолет снялся с места.

Не побежал – скользнул вперед, словно камень, пущенный по льду. На самом деле, старый планер еще мог и любил летать.

Меня вдавило в кресло, инерция была не тяжелой, а какой-то обещающей.

Я смотрел в иллюминатор.

Там появлялись и тут же исчезали бело-красные аэродромные строения.

Соседка смотрела вперед и профилем напоминала ростральную фигуру, хотя не была на нее похожа.

Секунды разбега летели со скоростью света, крыло дрожало, с него смыло воду, оно набирало силу и самолет с каждым мгновением становился легче.

И вдруг вокруг меня вспыхнула вибрация.

Не вспыхнула – взорвалась чудовищно, пронизала каждый сантиметр. Салон перестал существовать, наш ряд был готов оторваться от пола и, пробив обшивку, улететь за пределы стратосферы.

У меня на мгновение помутилось в глазах – и тут же тряска стихла, словно ее выключили.

Отделившись от полосы, «Боинг» быстро пошел вверх.

– Что… это было?

Женщина повернулась ко мне.

Голоса я не слышал, лишь прочитал слова по шевелению губ.

– Старый самолет! – крикнул я.

– Что?..

Она, конечно, тоже меня не поняла.

Я склонился, словно для поцелуя, и, касаясь чистых волос, сказал ей в ухо: