– Вам – нет, – отрезала бортпроводница и отвернулась к левой стороне.

Ее маленький зад выражал пренебрежение мною как лицом противоположного пола.

Собеседница засмеялась.

Я всплеснул руками и полез искать концы своего ремня.

Справа за бортом щелкнуло, потом загудело – сначала тихо, затем громче и громче.

Пилот компании «Татарстан» строго придерживался правил: несмотря на закрытые двери, первым запустил двигатель со стороны, противоположной отъехавшим трапам.

Салон мелко затрясся; старому самолету не хотелось лететь.

Женщина поправила на животе ремень.

– Вы знаете, какое сегодня число?

– Конечно, – кивнул я. – Тринадцатое июля.

– Тринадцатое.

Она разгладила черную юбку.

– Ну и что?

Я пожал плечами.

– Вчера было двенадцатое, завтра будет четырнадцатое.

– Вы знаете, сколько себя помню – боялась летать. И сейчас боюсь.

– Не бойтесь, – я усмехнулся. – На машине ездить гораздо опаснее. И, кроме того, взгляните на вещи с другой стороны. Тринадцатое число сегодня во всем мире, даже на Южном полюсе. Если все начнут бояться, Земля остановится.

– Интересная теория.

Щелкнуло и загудело слева.

– А вы интересная женщина. Сейчас мало кто привержен таким суевериям.

– Сейчас на самом деле все потеряло значение. Во главе другие приоритеты, лишь бы просто остаться живым. Но я помню случай из детства, из тех времен, когда билеты на самолет было достать не в любой день. Один знакомый куда-то сильно спешил, сидел в аэропорту перед рейсом и ждал, когда освободится бронь. Дождался – оказался тринадцатый ряд. Он отказался от билета и никуда не полетел. Смешно?

– Именно что смешно. В каждом самолете есть тринадцатый ряд и каждый раз в нем кто-то летит. Вот у нас сегодня – целых шесть человек. Если что-то случится с ними, то случится и с нами. Но с нами ничего не случится, значит, и они долетят без проблем.

– Если все подряд не сломают ноги, спускаясь по трапу, – возразила женщина, бросив через меня недобрый взгляд на бывшую учительницу.

Видимо, та успела чему-то ее поучить до моего появления.

– Ваша теория еще интереснее, – я усмехнулся. – Но мы с вами не все, мы пойдем по другому трапу.

– Договорились, – она серьезно кивнула. – По другому, так по другому.

Справа уже не гудело, а позванивало. Двигатель прогрелся, Пратт вместе с Уитни знали свое дело.

– На самом деле, если на то пошло… В каком ряду мы с вами сидим?

– Если честно, не знаю. А в каком?

– В двадцать первом, – ответил я, не задумываясь, почему женщина с красивыми ногами не знает своего ряда.

– И что это меняет?

– Все.

Она смотрела непонимающе.

– «Двадцать одно» – счастливое очко, – пояснил я. – «Тринадцать» им гасится. Минус с плюсом обращаются в ноль.

–…Возьмите вкусняшку!

В проходе стояла бортпроводница и, маслясь улыбкой, держала перед пенсионеркой целый поднос конфет. Я потянулся туда, захватил горсть и молниеносно отдернул руку. В ответ раздались такие звуки, что промедли я долю секунды – и острые ноготки, покрытые бесцветным лаком, разодрали бы меня на клочки.

Соседка восхищенно покачала головой:

– Ловко. Вашей быстроте позавидуют десять кошек.

– Быстрота спасает жизнь. Держите.

Я раскрыл ладонь, она взяла леденец в зеленой обертке.

– Почему эта Раушания вас так ненавидит?

– Какая Рушания?

– Да серенькая сикушка в малиновом, которая на вас зашипела.

– А вы не любите молодых девиц, – усмехнулся я.

– Конечно, – ответила женщина. – С какой стати мне их любить, если они еще молодые, а я – уже нет?

– Логично. Хотя на самом деле вы моложе любой молодости…

– Спасибо.

–…Но если одна женщина скажет хорошо о другой женщине, то она тяжело больна.

– Еще более логично! – она просияла.

– Но откуда вы взяли, что она Раушания? а не Чулпан или… Эндже. Хотя она такая же Энже, как я Арчибальд.

– «Же» понятно. А причем «эМ»?

– Не «МЖ», а «Эн-Дже». То есть «жемчужина».

– Это по-каковски?

– По-татарски. Мы летим казанским бортом, тут все татаре.

Двигатели рокотали одинаково ровным гулом.

Самолет тронулся, планер жалобно заскрипел.

Каждый кусок дюраля, каждый винтик, каждая заклепочка жаловалась, что им до смерти надоело болтаться в небе и хочется не покидать землю, пойти на переплавку и возродиться в чем-то более спокойном – хоть в пивных жестянках. Впрочем, я никогда не интересовался, льют ли пиво в емкости из вторичного алюминия.

– А вы что – знаете татарский?

– Откуда мне знать, я не татарин. Но некоторые имена известны. Так почему эта маленькая злючка – Рушания?

– Потому что так написано на бейдже, который прицеплен ей на грудь. Вы разве не прочитали?

– Нет. Я не смотрел на ее грудь.

– А на мою смотрели.

От соседки не укрывался ни один взгляд.

Это казалось забавным.

Нам предстояли всего пять минут предполетных разговоров и от силы десять послеполетных, разделенные четырьмя часами сна.

Мы не имели потребности знакомиться, друг для друга оставались безымянными.

Между нами не существовало словесных границ, устанавливаемых перспективами.

Я мог отвечать как угодно и ответил то, что думал:

– Потому что у вас есть грудь, а у нее – нет.

Треща и раскачиваясь, «Боинг» доехал до края перрона, свернул на рулежную дорожку.

– Но она не виновата в том, что у нее слишком маленький бюст.

– Как и я в том, что люблю женщин, у которых бюст не слишком маленький.

Говорить можно было все.

– А лучше – совсем не маленький. Как у вас.

Соседка прожевала конфету, я протянул следующую.

– С вами ясно, – она кивнула, разворачивая хрустящий фантик – Но почему она так не любит вас?

– Я для нее чересчур хорош, вот она и бесится.

– Надо же…

Женщина посмотрела непонятно.

– Для сорокашестилетнего женатого мужчины у вас очень незаниженная самооценка.

– А ее зачем занижать самому? – парировал я. – Для этого всегда найдутся желающие.

– Браво.

Она хлопнула в ладоши.

Отставная классная дама встревоженно повернулась в нашу сторону.

– Мне нравится динамика нашего знакомства, – ало улыбнулась соседка.

– Мне тоже.

В иллюминаторе медленно ползла назад давно нестриженная трава, из которой торчали остатки конструкций непонятного назначения – самолет катился вдоль полосы к ее дальнему концу. Навстречу взлетел «Як-42», тоже в цветах «Татарстана»: местный авиаотряд давно прогулял последний «Ан-24».

– И, кстати, милая Рушана любит вас не больше, чем меня, – продолжил я. – Она ведь вам не предложила своих драгоценных… «вкусняшек».

– Именно что вкусняшек. Я, кстати, тоже не выношу это тупое московское слово.

– Вы уверены, что оно именно московское? – я усмехнулся.

– Конечно. Все зло от Москвы.

Такая мысль мне в голову не приходила, но, возможно, в ней имелся здравый смысл.

–…А что касается «больше – не больше»… Меня вообще не любят женщины, кроме пары школьных подруг, но они не в счет.

Кажется, мы были в чем-то схожи.

Вернее, соседка меня превзошла: я испытывал неприязнь лишь со стороны благовоспитанных кошелок, ее не любили все. Это говорило о том, что она – настоящая женщина.

Подобная моей жене, которую мужчины обожали, а женщины ненавидели.

– Никакие не любят. Ни старые, ни молодые, ни с большой грудью, ни с маленькой, ни с такой, как у меня. Но мне наплевать.

Легкость, с какой соседка говорила о своей внешности, завораживала. В словах не имелось намека на пошлое заигрывание – видимо, ей просто было легко выражаться именно таким образом.

– Извините, – она улыбнулась. – Меня понесло не знаю куда. Расслабилась.

– Извиняю, – я улыбнулся в ответ. – То есть незачем извиняться. Я расслабился не меньше вашего. Да и вообще мы взрослые люди и можем затронуть непионерские темы. Даже такую, как ваша несравненная грудь!