* * *
Что касается проекта программы партии, то он меня крайне смущал обилием иностранных и незнакомых слов и без Павленковского словаря я вряд ли поняла бы слово «инициатива», которое в разговоре не имеет того высокого значения, как это полагается в программе.
Не буду говорить, сколько волнений у меня вызвал весь проект программы и насколько я тогда была неграмотна, чтобы себя не конфузить; зато проект программы пал на благоприятную почву и 20 лет с лишним я работала в партии с.-р.
Зимой 1904 года, когда я участвовала уже в студенческом движении, один из этих армян-студентов забежал ко мне на минутку, но в доме ждали обыска, и я его поторопила уходить. Больше я не встречала их. По слухам, Егиазарян был арестован немного после и обвинялся в транспортировании оружия или из Финляндии в Питер, или из Турции на Кавказ, потом получил 3 года крепости (?) и был амнистирован в 1905 году.
Летом 1904 г. я уехала домой. Мне надо было поглотить огромное количество книг, чтобы хотя бы для себя разобраться в программе партии и приготовиться к работе в кружках. За четыре месяца я не видела никого и жила на даче в лесу. Я поглощала книги без всякой системы, но это все-таки помогло понять мне программу и даже своими словами передать ее.
Не только чтение книг увлекало меня и отвлекало от жизни, но и общая атмосфера Киева была невыносима. Вакханалия черносотенных организаций, натравливание во время всякой военной неудачи населения на евреев, открытое юдофобство и вечное ожидание погрома — убивало совершенно меня; в семье было одиноко, они просто всего боялись, не хотели даже ездить за город, да и в городе жить было нелегко.
Летом был убит Плеве, 15 июля 1904 г. Егором Сазоновым у Варшавского вокзала. Егор Сазонов, с.-р., погиб в царской тюрьме.
Об этом событии я прочла в газете, но у меня отец хотел выхватить и порвать газету, я убежала в сад. Там вся дрожала я, как в лихорадке, многого я тогда не знала, многого не оценивала, радость и скорбь, и слезы за Сазонова во мне трепетали. Отец нашел меня, выхватил газету — «вытри глаза и иди обедать» — сказал он, видя, что у меня капают слезы помимо воли.
Через полчаса вся Россия ругала Плеве. Кишиневского погрома даже обыватели не могли простить ему, а экзекуцию крестьян сравнивали с крепостным правом. После этого осенью начались везде в Питере банкеты, съезды. Запахло весной, конституцией; министром был назначен Святополк-Мирский19.
Первый очень интересный в Питере банкет, о котором все говорили, был банкет под председательством В. Г. Короленко по поводу сорокалетия судебных уставов (20.IX–04 года). Банкет привлек около тысячи человек участников. На нем открыто говорили о сочувствии Егору Сазонову и о предстоящем процессе, упоминалось даже об Учредительном собрании. Банкет происходил под народническим влиянием, как говорил мне один из студентов, юрист-марксист. Весь город был захвачен банкетом, но я туда не попала. На других банкетах читалась резолюция съезда земских деятелей, состоявшегося 7–8.XI, и главным образом обращалось внимание на одиннадцатый пункт, где говорилось о том, что «…верховная власть призовет свободно избранных представителей народа для...».
Кроме этой резолюции читалась еще резолюция не разогнанного Тверского земства, которое как бы было застрельщиком общественного протеста. Чтение резолюций делалось весьма оригинальным способом: слушающие должны были повернуться спиной, а только читающий стоял прямо лицом перед толпой.
Помню, был банкет в том помещении, где позже открылся театр Яворской.
Помню, свыше тысячи человек были на банкете в зале Виноградовой. Это было первое, скажу грандиозное, собрание, которое я видела в жизни до того времени.
Все стояли на стульях или подняв стулья (так было тесно) выше головы. Сначала была устроена какая-то лекция о водороде или о воде, чтобы имелось официальное разрешение на собрание. Еще до начала лекции десятки извозчиков подвозили публику к крыльцу зала; торопясь входили пешеходы, чтобы не образовывать толпы на улице. Одежда и шинели клались на пол. Теснота была во всех маленьких залах и проходах. Сцена была занята президиумом, председательствовал Борис Нестеровский, с.-р. (умер в большевистской тюрьме, был крупным партийным работником, работал в партии свыше двадцати лет; в 1909 г. был выбран в ЦК партии на V совете в Париже). Устройством вечера заведовали курсистки Бестужевки — эсерки, это я узнала после.
Возражали методично, бледно, но, может быть, даже и убедительно, марксисты, зал негодовал… Нестеровский — высокий, черный, с всклокоченной головой, и басом, как громом, ударял по разбушевавшейся толпе. Он был лидер студенческой организации en gros. У него тогда не было еще чахотки. Он был молод и силен… Он, кажется, был председателем «Коалиционного Совета Университетских организаций».
Кульминационный пункт для меня было голосование, я думаю, и для всего собрания, и я с полной верой в победу революционного социализма подняла руку. Это было мое первое голосование, и будто какая-то волна меня подняла. Мне не было тогда и девятнадцати лет.
К третьему часу ночи, когда пересохло горло у председателя и оппонентов, когда те и другие исчерпали все свои аргументы, мы разошлись по домам.
Несколько раз ночью недовольные победой с.-р. распускали слухи в толпу, что здание окружено конной полицией, но мы не расходились, а ушли после конца всего.
Я помню еще замечательную сходку в университете по вопросу о студенческих взаимоотношениях и борьбе с академическими группами. Мы в числе восьми человек курсисток, работающих в клинике, вошли в университет, где также была назначена студенческая сходка. Я первый раз была в университете: войдя на второй этаж, мы попали в главный зал, полный студентами. Замечательно было то, что нас встретили студенты, стоящие стеной, с глубоким почтением, расступившись и пропустив нас к эстраде. Ни одной улыбки или слишком внимательного отношения мы не почувствовали тогда к себе.
Тысячная толпа была на сходке, и сходка шла без всяких инцидентов; с глубоким интересом, как-то незаметно она затянулась до вечера, после чего оборвалась в тот момент, когда был брошен стул в портрет царя: вмиг образа не стало, и в золотой раме зияла пустота…
Ждали переписи нас полицией у выхода, но ничего, по крайней мере с нами — девицами, не случилось; распорядитель вывел девиц первыми, чтобы не ставить и себя и нас в неловкое положение, так как в университет женщины не впускались и нас могли ошельмовать за этот проступок. Кроме того, тогда — ввиду общего правила — все студенты честно называли свои имена при переписи сходки, называть вымышленную фамилию было не принято, и факультет хотел сам отвечать за изодранный портрет, не вмешивая посторонних посетителей сходки.
Помню еще разгон 19 ноября и расстрел (я говорю, что был расстрел, так как рана, которую я видела, была от выстрела, пуля прошла навылет через руку — до этого в Питере не стреляли в демонстрантов) вечером у Тенишевского училища — толпы студентов, интеллигентов и рабочих /предполагалась лекция какого-то беллетриста, с его новым произведением/. Об этом инциденте говорится в № 56 «Р. Р.», там упоминается о листовке, выпущенной рабочими Невского района по этому поводу.
На Моховой от Пантелемоновской до Бассейной улицы стояла толпа. Приехал градоначальник Фуллон. Мы, несколько курсисток и студентов, обратились к Фуллону, он стоял у подъезда вплотную, прижатый к нам, и просил убрать казаков и не стрелять в толпу. Покуда он отвечал, что не будет стрелять, но только просил нас:
— Обязательно разойдитесь, — я увидела, как он мелкими крестами раз-два, раз-два-три крестил себя под ложечкой и, поднявшись на цыпочки, махнул рукой.
Сразу раздался крик толпы; стрельба и казаки промчались по улице, покрытой лежащим народом, получилась пробка при выходе на Бассейную. От здания отделились городовые и стали шашками всех бить. Я каким-то чудом стояла за столбом подъезда (теперь другой подъезд) и меня никто не трогал.
