Из крупных событий этого времени был Съезд деятелей по техническому и профессиональному образованию. Съезд был закрыт по распоряжению градоначальника за то, что там говорили о Кишиневском погроме и вообще за многое, как говорилось среди студенчества.

Мы ходили на съезд, но попали к закрытию.

Вскоре начался Съезд врачей, знаменитый Пироговский съезд, по очереди девятый. Мои знакомые врачи так перетрусили, что не только не устроили меня туда, но и сами боялись идти, это были врачи, которые группировались вокруг профессора Отта, и даже молодые среди нас были очень реакционно настроены. Группой курсисток мы ходили на съезд без билетов, но не были допущены в помещение.

После Пироговского съезда называли фамилию доктора Дорфа, говорили о нем как о смелом человеке. В 1909 г. я с ним познакомилась. Съезд врачей кончился большим скандалом. Это произошло в здании дворянского собрания, где по распоряжению правительства оркестр ревом заставил прекратить всякие разговоры и выйти вон участников его.

Других событий в общественной жизни в Питере в конце 1903 г. — не было.

У меня не было никаких хороших знакомств, пока случай не помог. Умер Михайловский, и вспыхнула война, кажется, в один или один за другим днем случились такие события.

Я пошла на похороны одна, но, подойдя к процессии и увидев столько чужих людей — таких важных, настоящих будто бы, как тот, что из Сибири пришел, мне стало неловко, что я такая неизвестная — совсем незнаменитая, им незнакомая, иду вместе с ними, как богатая барышня в шляпе, неприглашенной. Мне стало неловко: я вернулась домой страшно огорченная.

На улице газеты кричали о войне на Востоке. Было страшно и ужасно непонятно, что же это за война? В моей квартире жили еще курсистки и студенты-горняки; в коридоре говор и шум; пошли ко мне чай пить. Я вся мокрая от дождя и мглы, ничего толком не знаю. У меня в кармане экстренное приложение газеты, кажется, «Русь», во всяком случае радикальной, о гибели броненосцев.

Один студент, старый, имеющий уже несколько своих печатных трудов, нервный какой-то, вчера еще предлагающий, чтобы мы, курсистки, передавали ему еду и чай через нашу комнату (а сам лично предполагавший забаррикадировать дверь от хозяйки, будто бы он голодает и потому не платит за квартиру), — сегодня был в каком-то воинственном азарте, предлагал нам, курсисткам, в отряд записаться или сестрами идти за отчизну дорогую, за царя, за Русь святую…

Разругались мы все со студентом; чуть не плачу от досады, что не знаю, что сказать, но не чувствую в себе воинственного экстаза, не хочу войны ни с кем. Боюсь войны и жалко всех.

Тогда студент бросает фразу: «А вы вроде, значит, тех, что за бунт стоят в России, что в подполье роют землю (выражение !), что назавтра в Народном доме демонстрацию хотят устроить…»

Вся зарделась от неожиданности, вся зажглась — вот где дорога к бунту и протесту и какое красивое слово — демонстрация, как важно звучит. И перестала на студента злиться.

В городе за эти два дня совершенно незаметно промелькнули две-три патриотические демонстрации, насчитывающие очень малое количество участников, и как-то сразу они оборвались. Среди студентов царило общее решение не ходить на улицы, а если идти, то с контрманифестацией, о чем я узнала через горняков нашей квартиры, которые с опаской смотрели на Бодуэна.

Назавтра вечером вместе со знакомыми курсистками, конечно, в театре Народного дома. Студентов масса, больше электротехники и горняки. Все зайцами за десять копеек стоим. Стоим, ждем, когда же бунт? Вдруг оркестр, «Боже царя храни». Все встали, как один, но демонстранты и так стояли зайцами, ничего не вышло.

Интересная захватывающая пьеса «Взятие Измаила» поглотила наше внимание. Антрактов почему-то не было, и спектакль кончился без скандала…

Мои соседки во время спектакля или раньше познакомились с тремя студентами, или, быть может, наши пальто в гардероб капельдинер повесил на один номер, но выходили мы уже со студентами из театра вместе, разговаривая на тему, как жаль, что демонстрация не удалась, как хитро и ловко меняли декорацию, чтобы не было антрактов, и т. д.

Студенты продолжали идти с нами дальше, а я все больше и больше смущалась от их реплик и замечаний. Это ведь настоящие люди, люди из подполья, но как же они на нас посмотрят, что мы с ними познакомились на улице, будто горничные. Но студенты шли преспокойно, разговаривали и, наконец, заявили: «Мы к вам завтра придем». Тут ко мне вернулась моя смелость, надо действовать, чтобы этого не случилось, ведь революция с уличного знакомства не начинается, кричала во мне буржуазная кровь предков и я, торопясь, говорю студентам: «Так нельзя, вы должны сделать нам визит».

— То есть как это так?

— Очень просто. В нашем обществе принято раньше сделать визит, а затем продолжать знакомство.

— Хорошо, мы придем в сюртуках.

Назавтра пришел один только и действительно в сюртуке. Мы их настолько не ждали, что мои подруги ушли, а я занималась одна.

При виде вошедшего в сюртуке студента я так сконфузилась, что чуть не расплакалась и, чтобы покончить с этой глупостью навсегда, сказала, что это была шутка — визит, просто мне стыдно было познакомиться на улице с революционерами, для этого я все и придумала, чтобы они вовсе не пришли.

Студент сказал, что они тоже устроили шутку и взяли у знакомого сюртук на прокат, а так как сюртук пришелся на него одного, то он один и пришел, а остальные в тужурках сидят дома.

Назавтра они уже пришли все три и принесли прокламацию и еще какую-то литературу.

Помню, как у меня дрожали руки, как я не могла ничего прочесть, пока они не ушли.

На принесенной прокламации было слово «социалист», было слово «революционер» и еще в кавычках «Да здравствует земля и воля». И какая-то печать.

Настолько это для меня было ново, страшно ново, что я не могла даже запомнить партии, группы, организации этой листовки.

Я помню на гектографе лиловую слитую в один мазок прокламацию, и только это.

Она сейчас же пошла по всей квартире. Назавтра мне принесли «Подпольную Россию» и проект программы П. С. Р. — в красном переплете на мимеографе с каким-то рисунком.

Студенты, мои дорогие революционеры, были скромные, даже слишком скромные и тихие на вид люди. Они же мне притащили Чернышевского «Что делать?», Герцена — «Былое и думы», Михайловского «Что такое прогресс». Меня как бы окрылило все это и многое из прочитанного, так сразу и давало ответы на мучительные вопросы.

Замечательно, что во всей нашей идеологической литературе получалось какое-то суммирование тех или иных мыслей, которых сам не доводил до логического конца и над которыми мучился бесконечно.

Сколько мучительных «почему?». Сколько неясных желаний и сколько отчаяния было в душе молодой девушки, у которой откуда-то извне пришло: «Так что же нам делать?!». И еще эта «непонятная скорбь» о меньшом брате и какое-то раскаяние перед ним за свое довольство и превосходство и какие-то неоплаченные долги ему. Каким грубым топором казался экономический материализм и определенно враждебным явлением — диктатура какого-то ни было класса после чтения Михайловского, которое и захватывало, и проясняло, и обязывало.

Но вернусь к моим студентам. Когда они приходили без дела, то пели вполголоса революционные песни с кавказским акцентом. Вскоре они стали приносить открытки с революционным содержанием и портретами революционеров, прокламации. Дальше хранения литературы они меня не пускали, да и сами, видимо, не были из активных в то время. Когда мы гуляли, они показывали то место в Петропавловской крепости, где должен был быть Алексеевский равелин; показали Предварилку и Кресты. Принесли они мне первый раз номер «Р. Р.», кажется тридцать третий, и говорили о процессе Гершуни, который был только что (25/II/1904 года). Скоро весной они уехали на Кавказ и я осталась одна. Одного их них я помню по фамилии — Егиазарян и чуть ли не такое же имя; это был первый с.-р., который для меня сделал так много. Ему я обязана своим приобщением к партии. Личных отношений у нас не было, даже дружеских, я страшно его стеснялась и трепетала перед его революционным «величием» и преклонялась перед ним, но не увлекалась, так как в то время среди революционеров были исключительно идеальные общения и все строго придерживались этого революционного домостроя.