Сидеть совсем безвылазно в крепостце было тоскливо, хоть у меня были и ежедневные обязанности, и занятия. Поэтому иногда командир с ведуном выезжали вместе со мной на конную прогулку — развеяться, округу посмотреть, почувствовать свободу от надоевших стен.

А потом, под конец третьей недели, стала ловить взгляд Юраса непонятный мне — неласковый, серьезный. Думала — чем это я провинилась? Старалась не повторять то, что могло стать причиной его суровости. Он последнее время ходил мимо Таруса, а тот обходил его. Какая кошка пробежала между ними, я не понимала. Тарус не отвечал, а лишний раз разговаривать с командиром на личные темы я не рисковала.

Не понимала сама — что у меня к нему? Почему при попытке вызвать в памяти лицо Хадара я чувствую тихую безнадежную грусть и пустоту, словно отпустил он меня, не ждет больше к себе? И винить за это его не смогла бы, если бы так и случилось. Сама ведь ловила себя на том, что любуюсь тайком, глядя, как Юрас тренируется с воинами, раздевшись до рубашки. Засматривалась, как он лукаво улыбается, показывая ямочку на щеке…

В тот вечер я услыхала, как грохнула дверь в большом доме. Выглянула в окошко и увидела, как ведун почти бежит к домику Юраса. И подумалось, что вот — сейчас опять собачиться будут. Не выдержала, дурища любопытная, и пустила светляка послушать о чем ругаться будут, в чем причина их размолвки? Думала — вдруг помогу чем, чтобы помирились? А услышала женский смех…

Закрыв глаза, растерянно смотрела и слушала, как Тарус орет на Юраса, а тот прикрывает одеялом чернявую деваху — молочницу. Отмерла, убрала светляка. Лежала, уставившись в потолок. Не мое это дело, отчего же так непонятно я сейчас себя чувствую? Что так давит в груди и не дает дышать? Обида? Я ведь ничего от него не ждала, ничего не просила, так зачем обманывал, обещал, звал? А я доверять училась… другом считала… Я и смотрела-то одно мгновение, а так все понятно стало… За что вот только ругал его ведун? Дело то обычное, или не поделили девицу? Этой ночью долго не спала, просто тихо лежала, глядя в темноту.

Назавтра с утра до вечера Юрас ходил хмурый и ко мне не подходил, и я была рада этому — сил не было в глаза ему взглянуть. А ночью зачем-то опять послала светляка в его дом. Замерев, смотрела, как целует и оглаживает он полненькую девушку, как она ерошит его волосы, смеется и стонет под ним. Как ритмично двигаются крепкие мужские ягодицы, жгутами перекатываются мышцы на напряженных плечах парня, как замирает он со стоном, тяжело опускаясь всем своим весом на мягкое женское тело.

Опомнилась… откинулась на постели, отзывая светляка. Дышалось трудно, лицо горело… от стыда, что подглядываю? А в животе скрутилось что-то горячим клубком, тянущей тяжестью опускаясь вниз… Так вот как оно бывает между мужчиной и женщиной… красиво… жарко… Сжала крепко кулаки, зажмурила глаза, попыталась представить, что это я там, что со мной он так… и поняла, что — нет! Уже не с ним, после этого — не с ним. Потому что не понимаю его, поверить теперь не смогу, а без этого — не хочу!

День за этим не прожила, а проспала наяву, с трудом отвечая что-то, что-то делая. Все изменилось вокруг, стало чужим и неуютным.

На следующую ночь с ним была другая. Я вечером только взгляд бросила, а и спать уже не смогла. Как во сне потом опять потянулась к ним, зачем-то это было нужно мне. Твердила себе — смотри, дурища, учись не доверять никому, учись лицемерить и говорить неправду. Глядя на них, горькой обидой выжигала в душе то, что во мне только просыпалось к нему. Тихо умирало, уходило из нее что-то хорошее, светлое, чистое…

Не могла видеть его днем, уходила с дороги, а он опять, как ни в чем не бывало улыбался, норовил дотронуться. Приручал… Вспоминала Хадара, пыталась вернуть те ощущения под дождем — все вспоминалось тускло и блекло. Он не ждал меня… давно уже это поняла.

Перестала подглядывать, когда вторая сменилась третьей. Просто взглянула, что новая, и не стала больше травить себе душу. Все и так было понятно, сколько можно? А окончательно все прояснилось для меня, когда подслушала уже нечаянно. Просто проходила возле бани, не топленой и как будто пустой. А оттуда донеслись голоса:

— … ты делаешь? Ты разве не видишь, что она знает?

— Откуда? Кроме караульного, не видел никто.

— Ты же сам говорил, что пару в ней чуешь, приворот не подействовал, значит любишь!

— Не знаю я! Не знаю! Как полюбил, так и разлюблю… Я не железный, ведун! А про пару я сомневаюсь… Всяко она бы откликнулась, ходит же холодная, как лягушка. Не бывает так, ты сам говорил. У меня болело все сутками, ты понимать должен. Красота ее приелась уже — неживая она. Тепла женского хочется, ласки. Что я, проклятый — ждать не знаю чего? Бестолку! Она же крестьянина своего любит, вот и пусть едет коровам хвосты крутить…

— Отчаялся ты… но с чего, на ровном-то месте? И не на нее — на себя ты злишься. Девочка привыкать к тебе стала, взглядом ищет, улыбается, глядя на тебя.

— Там годы нужны, чтобы до чего другого дошло. Знаешь, бывают такие, которым мужик вообще не нужен.

— Юрас… дурень же ты… ох же непроходимый. Не понимаю я тебя… А ты сам понимаешь, что творишь? Давай так — я завтра учить ее буду силу брать. Ты знаешь… Подойди, на тебе учиться будем. Выяснишь — пара она или нет? Если не поздно уже, друг. Знаю, что сильно жалеть будешь, даже не то слово — сильно…

Они еще говорили, а я тихонько ушла. Давилась слезами… вошла в свою комнатку — отпустила себя, привычно шмыгнула носом… привычно… Я привыкла плакать за эти дни. Из-за кого?! Я! Ведунья!

Вспомнилось… случился как-то разговор у бабушки с Милой. Дословно уже и не вспомнить, но бабушкины слова не забылись:

— Какая же это гордыня? С чего ты взяла, что я себя выше других людей несу? Это, детка, уважение к дару, который нашу семью выбрал, во мне обосновался. Ценить это нужно, а заодно и себя. Не будешь уважать это в себе — себя, то какая же из тебя ведунья? Не гордыня это, Милка, а гордость. Оправданная, надо тебе сказать.

Вовремя вспомнилось… вовремя. Лягушка холодная? Переживу и это. И счастлива буду. Я знаю это — видела.

Утром привычно убрала синяки из-под глаз, переплелась. Все было, как обычно — вышла во двор, умылась, позавтракала. Ведун ждал. Объяснил, что нужно от меня, зачем это и когда пригодиться может. Действительно… важное умение, буду учиться. Он оглянулся, поискал взглядом, подозвал к себе Юраса. Объяснял ему, что нужна его помощь. Тот стоял, сжимая побелевшие пальцы в кулаки, кивал важно — да, помогу, как же, это нужное дело. Подступил ко мне, притянул к себе за стан. Я улыбнулась ласково, заглянула в потемневшие глаза, сбросила варежки, обняла теплыми руками закаменевшую шею, прижалась всем телом, жарко шепнула в ухо:

— Извини — брезгую…

Не смотрела больше на него, отстранилась и прильнула к Тарусу, закрыла глаза, выдохнула, почти приказала: — Учи, ведун.

Твердые мужские губы накрыли мои. Он слегка притянул меня ближе, приподнял, потом крепче обхватил рукой. Я тянулась к нему, жалась, зарываясь руками в волосы на затылке. Я не брала его силу, не училась ведовскому действу — просто дарила свой поцелуй, а он его брал. Всхлипнула, когда оторвался от моих губ, потянулась опять за лаской. Мне сейчас нужно было это, хотела почувствовать себя не лягушкой холодной, а нужной и желанной… живой.

Не заметила, как вонзила ногти ему в затылок. Он глухо застонал, склоняясь ко мне опять. Нас оторвали друг от друга, я покачнулась и не устояла бы на ногах, но сзади подхватили чьи-то руки. Затуманенным взглядом смотрела, как Юрас стоял над рухнувшим ведуном. Тот потер рукой челюсть, отвел глаза от друга — смотрел на меня. Смотрел, как мужчина, звал взглядом. Юрас ударил опять.

Меня уводили в дом. Шла, прикрыв рукой глаза — стыдно было. Села на свою кровать, задержала за рукав Стаса. Показала глазами на ларь. Он сел. А я спрятала горящее лицо в ладони… Правильно, что его не отпустила. В дверь ворвался командир, стал передо мной, сжав кулаки.