«Модем зарницы мечет. Тень от люстры…» Модем зарницы мечет. Тень от люстры танцует странный танец потолочный. Мой дом непрочный – не настолько, чтобы не сохранить инерцию покоя — опять дрожит невнятицей, строкою несбыточной – до белизны, до хруста. Взрывают храмы, подземелья роют — нестройный клин, несмелый иероглиф приносит весть – пути исповедимы у ветра, у орла, у дев… Однако ничто не предвещало снова зиму — лишь лебединый почерк Пастернака. Мне кофе. Больше чашку, эта слишком мала. Я буду жить, не напрягаясь. Носков махровых полосатых роскошь впущу в мой мир, и плюшевого мишку. Вас не впущу. Смолчу, переморгаю, не доверяя матери-природе. Домбайское
Веди меня за солнечным руном, овечьей шерстью грей январским утром, пои – в морозном, синем, кружевном — горячим терпким ягодным вином, окутывай туманом златокудрым. Да, это верно, дар даётся в долг, и, видимо, совсем уже недолго мне жить в раю, где каждый свежий вдох горчит виной несбывшегося долга. Все деградируют. Я тоже, в их числе, поскольку рабство – пища для планктона косноязычного. Мне мой негорький хлеб свободы стоит… Мягко-непреклонны святые ели – в облаках поют — с открыток детства – видят всё, до лета — мне надо жить, а я брожу в раю, дышу озоном и пою куплеты из мантр БГ. Цветные тиражи, туманы, океаны, миражи, несметных птиц Твоих живые лики, — квадриллионы злаков, трав и листьев, единых в миллионах вариаций. Ты прав, что не желаешь повторяться и штамповать, как мы – поступки, сны, — в безвольном ожидании весны. Сквозь времена нас вечно тянет в сад, откуда изгнаны, в ущелья и леса, но мы уходим вниз – в поту лица искать свой хлеб и прочее иное ненужное, и подличать спиною, неся потенциал своей судьбы в глазах и незадачливых движеньях. Я здесь – на лыжи – вниз, стремленье быть — сильнее логики – в простом скольженье есть счастие. Как этой ели, мне судьба тянуться к солнцу неустанно, и удержать на сильных лапах снег, храня его слепую первозданность. Сосновых шишек на меду настой, тепло глинтвейна и подол тумана… Пока не стала серой и глухой — разбереди мне снова эту рану. В уютной чаше старого Домбая ещё раз убедиться, что живая. «Не стало блаженных – и кто нам предскажет пожары…» Не стало блаженных – и кто нам предскажет пожары, погромы, поборы, кто вовремя нас остановит? Я всё же немного сложнее воздушного шара — наверное, возраст. Всё так упростилось: до крови, до рожи синюшной, счастливо зияющей в зиму беззубой улыбкой – как радость в нас неистребима… Не сдержит нас слово, в котором не стало закона — изжито, отжато и выглядит жмыхом лимонным. Сегодня приснилось под утро – мы утро лепили, совсем неумело, из липкого серого хлеба, нелепо, руками. Нас этому плохо учили, разорвана связь поколений. Но рваное небо беременно снегом. Неважно, что серое – белым, чистейшим, наш случай хронический, что с нами делать? Покой, ощущение дома встаёт из тумана — ведь каждый ребёнок – не только от папы и мамы. Из сотни юродивых – сколько глядит в фарисеи? Не стало стыда, диким шабашем выглядит праздник. По-прежнему тупо и неумолимо взрослею. Сегодня меня без перчаток и трогать опасно. «Только в пять выхожу…» Только в пять выхожу — чем же мы не полярные совы? Если солнце и есть — мы с ним словно бы и не знакомы. В темноте человека не видно — плывём, невесомы, не в себе и ни в ком, имяреки, до самого дома, словно реки, течём — никогда не впадая друг в друга, в параллельных реальностях мыслей, забот, представлений о прошедшем и будущем, ноги футболят упруго шар земной терпеливый, слегка раздражённые тени поглощаются транспортом, чтобы смениться другими, наше время – не деньги, оно нам гораздо дороже, и кредит не возьмёшь… Так недолго носить своё имя, так немного успеешь понять в этот вечер морозный. «Декабри не кончаются, это пустые листы…» Декабри не кончаются, это пустые листы неотбеленной свежей прохладной форзацной бумаги, к новогодней мистерии чуткой. Светлейшей из магий мы их просто штрихуем дождями, наводим мосты между днями и вечностью через провалы судеб, золотые ущелья без доступа внешней тревоги. Мир сбивал меня с ритма – сосед вечно слушает рэп. Это дождь накосячил – горшки обжигают не боги. За свинцовость реки, размышляющей, течь или сны вековые смотреть до несбыточной новой весны, за свинчатку дождя, за покровы обугленных туч стебельком неразумным проклюнулся узенький луч, так прорежутся крокусы в марте сквозь твердь изнутри, острым ножичком вспорют бездарную плотность и сухость наслоений – сказать: не могло – но случилось, смотри — много спросится, только ответ – за пределами слуха. У земли, непохожей на губку, невидимых пор, жадно пьющих и алчущих – тысячи, – воду ли, время… Кудри рыжего дыма, вращаясь, уходят в раствор облаков, доказавших незыблемый хлад теоремы. Я закрою глаза – изнутри догорает огонь, ярко-красный, и бьётся – вот именно – в тесной печурке головы. Ветер выдуть старался нагой — только волосы выпрямил. Пусть задувает окурки. Я устала, я так отдыхаю – вздыхаю и чай прогоняю сквозь поры и листья, сквозь клетки, и трубки — там их много, я видела видео. Музы молчат — значит, пушки вступают, и вдрызг разлетается хрупкий день – встряхнуть и расправить, как скатерть на чистом столе, я сама виновата в бездарности пьесы недлинной, виновата – не больше той женщины на корабле, я же помнила в юности главный свой эквивалент, мирозданье равнялось… чему? В той системе зеркал ты всегда находил, даже если не слишком искал, оправданье всему, в чём достаточно адреналина. Искривлённость пространства на лицах почти не видна — все закрыты, разумны, причёсаны строго и просто. Но смотри – изнутри в Темерник набегает волна и тревожит устои железобетонного моста. Через тысячу лет не узнаем названия рек. Городов очертанья на карте и речь – всё иное. Ну так что мне привычный двукратно подтаявший снег, длинный стих мой невнятный, размытый плеснувшей волною. Мир прекрасен и хрупок… Но я не об этом сейчас. Есть лекарство в конце от иллюзий, амбиций, идиллий. Полыханье физалиса выхватит гаснущий глаз — спасены. Всё вернулось. И вспомним, зачем приходили. |
