«На изгибе весны, на суставе грозы с потепленьем…» Я люблю одинокий человеческий голос, истерзанный любовью. Федерико Гарсиа Лорка На изгибе весны, на суставе грозы с потепленьем, с набуханием почек, паническим ростом травы, разветвленьем суждений о жизни и воцерковленьем всех агностиков – к Пасхе, с прощеньем чужой нелюбви, во младенчестве млечном и солнечном Вербной недели, сквозь десант одуванчиков в каждый очнувшийся двор прорастает отчаянно глупое счастье апреля, просто так, от души, нашей злой правоте не в укор. Как на скалах цветы – не для нас распускают созвездья в раннем марте, под снегом, на северных склонах, во мхах — да кому мы нужны с нашей правдой, и болью, и жестью, вечной просьбой бессмертия и паранойей греха — в царской щедрости мокрого парка. Так что ж мы, уроды, сами сбыться мешаем своим нерассказанным снам? Под раскаты грозы пубертатного времени года в мир, любовью истерзанный, всё ещё входит весна. «Твои диктанты всё короче…»
Твои диктанты всё короче — Ты больше стал мне доверять? А может, меньше? Между прочим, я разучилась повторять слова молитвы. Паранойя терзает эпигонов всласть, те, кто спасён в ковчеге Ноя, хотят ещё куда попасть, да забывают от азарта, о том, что человек не зверь, что золотому миллиарду не уберечься от потерь, что голодающие дети нам не простят своей судьбы, и много есть чего на свете, что не вмещают наши лбы — упрямые от страха смерти и робкие от страха жить. Не для меня планета вертит Твои цветные витражи, В мозгу искажены масштабы — пыталась верить, не любя, а без задания генштаба так сложно познавать себя, не отвратит Твой гневный окрик от эйфории, от нытья, и я сама себе апокриф, сама себе епитимья, сложнее пуританских правил нескромное Твоё кино, порой Твой юмор аморален — но что поделаешь – смешно. «И кризис, и холодная зима…» И кризис, и холодная зима — но есть БГ. Семь бед – за все отвечу. Наушники не стоит вынимать — без них так страшно. Нелогичен вечер, негармоничен – этот лязг и визг недружественный, слякоть, оригами двумерных ёлок, плоских, грузовик наполнивших рядами, штабелями, и радио в маршрутке. Стёб да стёб кругом. И кризис бродит по Европе. Бьёт склянку колокол. И музыка растёт в наушниках. Свободна от оброка произнести, не применяя ямб тот монолог, что сам в меня вселился. Мороз крепчал – надёжный старый штамп, мороз крепчал – и Чехов веселился. Её материал – сплошной бетон, а ты в него вгрызаешься зубами, пока не разглядишь, что небосклон не над тобой уже, а под ногами, вокруг, везде… И призраки мостов встают в тумане. Встречных глаз унынье. Звезда над филармонией. Ростов — сверхперенаселённая пустыня. По мне звонит в кармане телефон. Спасибо. Доживём до новых вёсен. Я принимаю, узнаю, и звон мобильника приветствует – прорвёмся. «Воскресение. Чайно-ореховый омут…» Ты можешь подвести коня к реке, но ты не можешь заставить его пить. Восточная мудрость Воскресение. Чайно-ореховый омут глаз напротив. Как редко играем мы с ней! Наши шахматы можно назвать по-другому, потому что Алёнка жалеет коней — и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь, и красавца ферзя, и тупую ладью, но четыре лошадки, изящных, как лебеди, неизменно должны оставаться в строю. От волненья у пешки затылок искусан, в каждой партии странные строим миры. Я иду вслед за ней в этом важном искусстве, я учусь выходить за пределы игры. Надо выдержать паузу, выдержать спину и подробно прожить откровения дня. Эта партия сыграна наполовину. В ферзи я не хочу. Отыграю коня. Торжество справедливости – странная помесь пустоты и досады – сквозь пальцы улов. Выхожу на спираль – если вовремя вспомню, что великий квадрат не имеет углов [1]. Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты, перейду чёрно-белых границ череду, распущу свою армию за поворотом и коня вороного к реке поведу. Новый Афон, пещера Там солнце рыщет спаниелем рыжим, но непрямоугольные миры и первобытный хаос неподвижны внутри курчавой Иверской горы, лишь факельных огней протуберанцы. Не обернусь, но знаю наизусть — такой организацией пространства теперь я никогда не надышусь. Под трещинами каменного неба неровный серый грубый известняк, зелёные отметки наводнений, подземные овраги – и сквозняк там, где неверной левой я ступала на твой ребристый серебристый спуск, в колонию кальцитовых кристаллов, не раскрывая створок, как моллюск, от рукокрылых прячась в нишах скользких, в меандрах холодея на ходу. Мне скажет Персефона – ты не бойся, иди, не так уж страшно здесь, в аду. В энергию застывших водопадов, в холодный бунт мерцающих озёр, клыков известняковых эскапады ты обратишь свой страх и свой позор. Прошу – «Приятель, убери свой Nikon» — уже одной из местных Персефон, — как в храме – ну нельзя на фоне ликов! — так здесь – нельзя, здесь сам ты – только фон! Нет воли разозлиться, крикнуть – «тише!», их болтовня пуста – да неспроста. Они галдят – чтобы себя не слышать — и всё же их спасает красота, по капле, не спеша, как сталактиты растут в веках – так в нас растёт душа Вселенной, так тысячелетья слиты в спартанский твой космический ландшафт. А поклониться каменной Медузе лишь избранным дано – так за алтарь не каждого пускают. Разве – музы по кружевным полам, да пара стай нетопырей. А в карстовых глазницах звучит орган. Не поросли бы мхом! И как бы мне в сердцах не разразиться наивно-назидательным стихом… |
