«Свет не сходится клином – он в принципе создан иначе…» Свет не сходится клином – он в принципе создан иначе и заточен под веер, порой уступающий тени – тот, японский… раз клетка открыта, а птица внутри – это значит, ей не надо летать, хоть могла бы по праву рожденья. Водопады отчаянья льются с висков по гортани. Да с чего бы? Поглубже вдохни, можжевельник утешит. Капиллярный подсос метафизики из подсознанья снизойдёт к нелогичным весёлым русалкам да лешим. Ради цельной картины пришлось пренебречь мелочами — и состарились. Мелочи, в принципе, делают детство, в смысле – радость… Осталось расталкивать пипл плечами — дежавю, повторяемся. Пройдено, некуда деться, чистый Чехов кругом, торжество несмешного закона, и сама-то не лучше – иду, где протоптано – жутко, и уже на последней секунде бегу на зелёный — мне в награду за дерзость подходит восьмая маршрутка. Я танцовщица буто. Об этом спросите у тени, Может, вам объяснит. Мне велит, ничего не решая и не слушая жалоб на занятость, хитросплетенья суеты – удержать балансир на поверхности шара. В день рождения Будды мы выпили чашу муската, эта ложь во спасение – очень опасный наркотик. Все желанья твои есть твои ахиллесовы пяты, вiзерункове скло, правда, я обмануться не против. Ветер взяв за крыло, как-нибудь поднимусь по Рельефной, оглянусь – и замру от резной синевы и прозрачной — до Азова – планеты. Возможно, мы выживем, если нас захочет спасти красота. Впрочем, неоднозначно. Площадь 2-й пятилетки В чудесном месте – и в такое время! Последней лаской бередит октябрь, плывёт покой над хосписом. Смиренье и взвешенность в струящихся сетях. Как трудно удержаться от иллюзий. Глазам не верю – верю своему слепому чувству. Кто-то тянет узел и плавно погружает мир во тьму. Рыбак свою последнюю рыбалку налаживает в мятом камыше, шар золотой падёт, как в лузу, в балку, за Темерник, и с милым в шалаше нам будет рай. Но где шалаш, мой милый, и где ты сам? Как хорошо одной. За этот день октябрьский унылый прощу июльский первобытный зной. Стрекозы, да вороны, да листва, я, бабочки – совсем немноголюдно. До донышка испить, до естества прозрачный тонкий мир уже нетрудно. Я наконец-то становлюсь спокойной, когда уже побиты все горшки, горят мосты, проиграны все войны и даже стихли за спиной смешки. В нирване пробок, в декабре, с утра, в родимых неприветливых широтах припомню, как скользит твоя кора, а я не знаю, вяз ты или граб, по времени скользя, не знаю, кто ты. «Научи меня, Господи…»
Научи меня, Господи, просто, свободно писать, взять стило и писать, позабыв о форматах и стилях тех, кто знает, как надо… Забыть о долгах, о часах, о холодной ломающей боли — когда не любили. Не на север, не в лодке, не в холод, не в дождь, не в мороз, а в озноб подсознания, в ересь похожих, безликих, как в аду, в сирый ком закипающих слёз, оплетённый кругом постулатами странных религий. На кушетке у Фрейда я вспомню такие грехи, за которые вертятся на электрическом стуле. Научи ворошить мой надёжно укрытый архив отделяя от боли всю прочую литературу. Мозг инерции просит, не хочет спиральных свобод, неучтённых, опасных, лихих, не дающих гарантий, не дающих плодов, уносящих бурлением вод и ребёнка в тебе — под сомнительным кодом «характер». Серпантины уводят всё дальше от плоской земли, сублимации, скуки, привычки, инерции, дрёмы. Про Русалочку – помнишь? Часы отключились, ушли вверх по склону – и в вечность с постылого аэродрома. Я останусь вверху, на плато, здесь наглядней дела и слышнее слова Твои — ближе, наверное, к дому. Архимедов огонь насылают Твои зеркала на корабль – и пылает фарватер так странно знакомо… Русскому языку Язык мой, враг мой, среди тысяч слов твоих, кишащих роем насекомых, — нет, попугаев в тропиках, улов мой небогат и зелен до оскомы, и слишком слаб, чтоб миру отвечать — когда мгновенье бьётся жидкой ртутью, косноязычье виснет на плечах — а значит, ослабляет амплитуду. Я не могу поссориться с дождём — наверно, русский речь меня покинул. И старый добрый дзэн меня не ждёт. Шопеновская юбка балерины не прикрывает кривоногих тем, морфем и идиом – но я причастна! И я, твоя зарвавшаяся тень, ныряю в несжимаемое счастье. «Царь-колокол». «Гром-камень». «Встань-трава». О, не лиши меня попытки слова, пока такие ж сладкие слова не разыщу на глобусе Ростова! Вступили в реку — будем гнать волну. Что ж нам, тонуть? Куда теперь деваться? Всё разглядим – и выберем одну из тысячи возможных девиаций — верней – она нам выберет звезду. И полетит сюжет, как поезд скорый, и я в него запрыгну на ходу пускай плохим – но искренним актёром. |
