Поэт в своём отечестве «Я пятая ваша колонна, незыблемая и сквозная, в прогнившей с фундамента башне — на мне ещё держится небо, во мне ещё теплится слово, я смыслы забытые знаю и буду цепляться зубами за боль, уходящую в небыль — в Лумбини, на родине Будды, в Гранаде, на родине Лорки, у южной границы России, которую жаждут подвинуть срывать ваши фантики буду, всю мерзость культурного слоя…» А небо хлестнёт парусиной. Простреленный небом навылет — он был мудаком и поэтом, поэт оказался сильнее и выдохнул чистое, злое и трезвое – прямо навстречу и граду, и миру, и лету, и всем, кто восторженно блеял, рифмуя циклоны и лоно, утешены собственной речью. Но он уступил под напором неопровержимых улиток — нас лучше не сталкивать лбами, а выждать – когда же отпустит… Поэма есть маленький подвиг — но вряд ли попытка молитвы. В ней смыслов – как снега за баней, найдёшь, как младенцев в капусте. Читатель дуб дубом – но крепок, плюс дырка в иммунной системе — поэтому склонен к фашизму — но вряд ли готов согласиться с такой оговоркой по Фрейду — дозируйте темы поэмы в разумной пропорции с жизнью, слоняясь в берёзовых ситцах. «Катерок пожарный на закате…» Катерок пожарный на закате так придирчив к тлеющим огням. Солнце в реку падает – не хватит вашим шлангам метров, сил ремням, уберите рукава брезента — Дон несёт к небесному огню, слишком сильно смещены акценты в радости троянскому коню. Прилетает ангел-истребитель — страшен, да не воду пить с лица, наступили мартовские иды — и с тех пор не видно им конца. Ева Всех и дел-то в раю, что расчёсывать длинные пряди и цветы в них вплетать. У Адама ещё был треножник, он макал рысью кисть – и стремительно, жадно, не глядя создавал новый рай – и меня. Он пытался умножить, повторить… Мы – не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы? Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом, не твердили имён и не ведали слова счастливый, ничего не боялись – в раю не бывает опасно. Там, где времени нет – пить на травах настоянный воздух… Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест, лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под берёзой. Мы не знали, что смертны, и даже что живы – не знали. Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее, наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут, огород городить и рассаду сажать не умели — а в твоём биополе цвели васильки и ромашки. Но закончилось детство – обоим вручили повестку — и с тех пор мы во всём виноваты, везде неуместны. Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку. Нас спасёт красота? Ты и правда во всё это веришь? Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться… Кроме цепкости рук – только блики недолгого счастья. Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы. Только в воздухе что-то – пронзительно-верно и больно… «Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились…»
Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились. Под снегами торфяники тлеют, шевелятся волосы буреломов, сгоревшие звери, русалки да лешие колобродят в ночи, да горельника чёрное воинство… Мир языческий – ладный, отзывчивый – мимо проносится, наши скорости не допускают прислушаться к дереву, отразиться в ручье, дожидаясь, пока мироносицы-фитонциды летучие снова живым тебя сделают. Все мы тут погорельцы. Растоптано и исковеркано, что росло и струилось, цвело, ошибалось и верило. Жаль побегов – в тени, где ни солнца, ни смысла, ни вечности — тоже ведь веселы и беспечны, наивны и ветрены. Ждать добра от добра в этой дикой чащобе заброшенной? Да кому тут нужны наши дети с открытыми лицами. Перегревшийся город простит несуразность прохожему с неуёмной нелепой неумной гражданской позицией. Нам к лицу Исаакий – отнюдь не теплушки вагонные. Всякий храм – на крови, если сора из храма не вынести. Небо держат атланты, мы их заменили колоннами — но они усмехнулись подобной дикарской наивности. Нашим рыжим опять биографии славные делают, повторяется фарс белой ниткой прошитой истории. Здесь останется лес и бельчонок в ладонях у дерева — звонким цокотом, лёгким метанием в разные стороны… «Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве…» Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве? Те же девочки, мальчики – что же я с ними на вы? Эти бороды, эти седины, морщины… Вглядеться — все, кому я так верила раньше, похоже, волхвы — не волшебники, просто учёные — опытом жалким, (был бы ум – меньше опыта было бы…) Веки красны — значит, завтра зима обнажит прописные скрижали и к земле пригвоздит. Чё мы ждём-то? Растущей луны? «Осторожно, ступеньки» — внезапно в музее. Спасибо, очень вовремя, всюду Италии тают холмы… …И кофейник внести, белой шалью прикрыв от росистой, зыбкой зорьки свой мир — тихий завтрак во время чумы. И пока под ковром обостряется драка бульдогов, пробираясь под брюхом баранов, я к морю прорвусь, быть в плену у баранов забавно, но очень недолго… Сыр сычужных сортов я не ем, но не жить же в хлеву. Беззащитные красные веки у женщин Ван Дейка — это не обо мне, я гляжу исподлобья в упор, в этой цепкости рук, хоть и слабых, уверена с детства — не отвертишься, вместе, подумаешь – там светофор… Жизнь становится слишком короткой — была бесконечной. Нервным кончиком ветка вцепилась в последний листок, просчитавший лекало своей траектории встречной — что с того, что циклону на запад. Ему – на восток. |
