Дача тети Веры оказалась ничуть не радостнее остальных построек и недостроек. Изгородь покосилась и осела, Олег с трудом открыл жалобно и протяжно заскрипевшую калитку, пропуская хозяйку вперед.

Маленький одноэтажный щитовой домик с позеленевшим местами шифером скрывал в своем выкрашенном белой краской нутре старый провисший двуспальный диван, застеленный непонятного цвета покрывалом, небольшой коричневый коврик с желтыми оленями над ним, которые кочевые цыгане продавали раньше пачками; облезлый раздвижной стол, накрытый куском свежей светло-синей клеенки, полбуханки не съеденного от усталости, задеревеневшего хлеба на нем; пару тарелок, ложек, вилок на металлической полке; серый халат на гвозде и садовый инвентарь, аккуратно сложенный в свободном от хозяйственной утвари углу.

– Ты посиди пока, подыши воздухом, а я помидоры полью, – сказала тетя Вера, накинув халат.

– Как это я буду сидеть! – возмутился Олег. – Я изгородь поправлю и ступеньки сооружу перед калиткой, а то и ноги переломать недолго.

Тетя Вера хотела что-то сказать, но Олег взял лопату и, не оглядываясь, шмыгнул на улицу. Он не слышал, как она вздохнула сокрушенно и, глядя ему вослед, задумчиво проговорила: «Дает же Бог…»

Солнце уже осветило всю крышу домика в изумрудных моховых кляксах и квадратик крылечка, когда Олег дорезал ступеньки в земле лопатой, сложил дерн к изгороди и спрятался в тень старой-престарой черешни, вытянувшей в небо длинные морщинистые ветки.

Тетя Вера обошла еще раз весь участок, проверяя, не случилась ли где неожиданная оказия, подошла к Олегу и устало опустилась на короткую, состоящую из единственной сосновой доски скамейку. Стащила с головы платок и старательно вытерла им потное лицо, так что оно тут же сделалось пунцовым. Поправив волосы растопыренными пальцами, она глубоко протяжно вздохнула и сложила руки на коленях.

– Что мне с Вадимом делать? – ни к кому конкретно не обращаясь, негромко проговорила она, выплеснув наружу горькие тягостные мысли. – Уйдет от него Дарья, чует мое сердце.

Олег вспомнил, что подобная мысль посетила и его, когда он, возвращаясь однажды из института, наткнулся на Вадима, специально ожидавшего его на углу дома. Он так и сказал Вадиму: «Сбежит от тебя Дарья!» Но тот и ухом не повел на предостережение, а только сверкнул мутными глазами при виде драгоценной бумажной купюры.

– Мы уж ему и снадобье на березовой коре варили, – продолжала она размышлять вслух, – все нипочем. – Может, работу ему другую подыскать, – то ли спросила, то ли предположила тетя Вера и зачем-то отерла сухое лицо платком.

– Пить везде умеют, – неуверенно вставил Олег.

– Да, видно, от судьбы не уйдешь, – не расслышав слов Олега или продолжая его мысль, поглощенная всецело своими думками, горько добавила она.

«От какой судьбы? – подумал Олег. – И кому от нее уходить?.. Вадим пьет как сапожник. И чего ему ломать голову о существовании другой жизни, совершенно противоположной и намного более сложной, запутанной до головной боли, если ему, с помутившимся заторможенным сознанием, разбирающим среди множества развлекательных неоново-пестрых учреждений только дорогу до дома, последние самые трудные метры до кровати помогают осилить и аккуратно уложить отяжелевшее тело в горизонтальное положение и будут приглядывать, чтобы клекот в горле не задушил его окончательно. А может быть, он узнал, открыл для себя что-то такое, что трезвому благоразумному человеку с его рассудительностью и не снилось. И понять его может только тот, с кем он соображает на двоих или на троих, ведь к любому действию или поступку, радостному или горестному, понуждает разжавшаяся внезапно тугая или хлипкая пружина болевого порога мироощущения. А как же Дарья? А что Дарья!.. Свекровь на ее стороне, но любовь к родному сыну, частице ее самой, в продолжении которого она надеялась увидеть и понянчить дрожащими от волнения старческими руками плаксивых, но с таким душевным трепетом ожидаемых внуков, не знает увядания. А Дарья в то же время терпеливо, а может быть, и равнодушно, обзаведшись любовником и живя в свое удовольствие, переносит явление мужа, приносящего домой вместо цветов и зарплаты только сопли под посиневшим от пьянки носом. Жалость это или принятие своего мучительного жизненного креста, от которого, говорят, не уйдешь. И если браки заключаются на небесах, то женщинам, терпеливо сносящим мордобой и пьяные дебоши своего избранника, обеспечено вечное блаженство в неувядающем райском саду…»

– Бросит его Дарья, чует мое сердце.

Олег уже не спал, когда в щель между неплотно задернутыми коричневыми шторами в комнату проник разгорающийся день. Не вставая с постели и не отдернув штор, Олег решил, что понедельник будет утомительно жарким и сухим.

Сегодня у Наташи второй экзамен. И хотя он начнется только в девять часов, с шести часов сон Олега как рукой сняло. Он хорошо знал эту особенность своего организма, точнее, мозга – не проспать без будильника, когда от него кому-то требуется помощь и поддержка, пусть и столь незначительная. Но Олег прекрасно понимал, что присутствие рядом близкого человека частично снимает волнительный мандраж. Он не забыл, как сам трясся с экзаменационным листком, как ему казалось, больше остальных, ожидая встречи с судьбой, как немел язык и противно холодело от неожиданных мурашек тело. Рядом никого близкого и даже просто знакомого не было, кто мог бы поддержать его, впервые оказавшегося в огромном незнакомом городе в одиночестве.

Входной тамбур института не был еще освещен солнцем: огромный клен напротив не пропускал сквозь свою кудрявую пышную крону даже юрких солнечных бликов, и потому в огромные стекла тамбура можно было смотреться, как в зеркало.

Рядом никого не было, и Олег несколько минут строил мутному двойнику в стекле рожи, пока не обратил внимание на косо приклеенные липкой лентой на стекле листы бумаги с отпечатанными колонками фамилий абитуриентов, сдававших первый экзамен.

Палец Олега пополз снизу-вверх по буквам, лихорадочно отыскивая так сильно взволновавшее его имя Олеся. В колонке оказалось две Олеси. У одной напротив фамилии стояла «тройка», другая дотянула до «четверки». Олег, не желая зла ни той, ни другой, безумно захотел, чтобы «четверка» принадлежала именно его Олесе. С тройкой было мало шансов поступить, а он не мог просто так расстаться с взволновавшим все его существо образом. Он чувствовал, что это не просто желание присоседиться, очаровать красивую девушку, это было желание понять внезапно появившуюся в его нескладной жизни гармонию, когда внутренний мир человека являет собой зеркальное отражение чистого прекрасного внешнего. Он должен был перекинуться с нею хотя бы парой фраз, чтобы убедиться, что чудеса природы, воплотившиеся в ее грациозной внешности, не являются модным теперь желанием выделиться. Он желал убедиться, что не перестал понимать людей только по одному взгляду, иначе его стремление к целостному пониманию прекрасного исчезнет вместе с ушедшей Олесей…

Наташа примчалась в половине девятого, коротко поздоровалась с Олегом и повела его за собой.

Они шли по второму этажу, но сердце Олега потерялось где-то на первом, как у мальчишки, спешащего, спотыкаясь, на самое первое в его жизни свидание, и потому, кроме возлюбленного, прекраснейшего во всем мире образа, никого и ничего не замечающего. Олег издали сузил глаза, не привыкшие еще к полумраку коридора, отыскивая знакомое лицо. Сумрак коридора скрыл ошалелое выражение его лица, иначе он не простил бы себе, что волнение, не свойственное его спокойной натуре, взяло верх над благоразумием.

У уже знакомой больнично-белой двери стояли несколько девушек. Когда они подошли к ним, Наташа поздоровалась, а Олег только кивнул головой, убеждаясь, что Олеси среди них нет. Той прежней мертвенной бледности на лицах девушек не было, а некоторые даже хихикали, вспоминая, видимо, все страхи и ужасы первого экзамена. Судьба оказалась снисходительной: дело сдвинулось с мертвой точки, и теперь можно было слегка расслабиться. Завязались новые знакомства, объединенные общностью волнений и переживаний.