Домой возвращался сам на автопилоте или с посильной, расшатанной до пяти баллов помощью более крепких на ноги после непомерной дозы выпитого товарищей-собутыльников.

Когда ноги доносили его до знакомой двери, обитой вытертым, когда-то ярко-голубым дерматином, он по-кошачьи царапался, ощупывал дверь, отыскивая ручку, хватался за нее, как за спасательный круг, и вместе с открывающейся дверью оказывался в оклеенном коричневыми под мрамор плиточками обоев коридоре.

Широкоскулое, как и у матери, лицо его, выбритое до синевы, заканчивающееся книзу узким заостренным раздвоенным подбородком, напоминало перевернутую грушу. Взъерошенные, с рыжеватым оттенком волосы на висках завивались и совершенно скрывали и без того маленькие беличьи уши. Блестящие, отсутствующие глаза смотрели так жалобно, что у невольного свидетеля возвращения с работы блудного сына на глаза могли навернуться слезы.

Тетя Вера с увлажнившимся взором молча качала головой, отрывала от двери крепкое тело сына; он громко пыхтел, пытаясь передвигать ноги, почувствовавшие родные пенаты и потому совершенно не желающие нести хозяина еще целых пять метров до следующей за залом спальни. Там уже, разоблаченный матерью до трусов, он успокаивался и почти не шевелился, только иногда были слышны из-за закрытой двери чмоканье пересохших губ и глухой ухающий кашель.

Вторая жена его Дарья тоже довольно спокойно относилась к «хобби» мужа, лишь при вынужденной транспортировке его обмякшего студенистого тела из одной комнаты в другую приговаривая на каждом шагу в качающееся перед ее лицом ухо: «Ноги передвигай». Никаких оскорблений, во всяком случае в присутствии Олега, вроде излюбленного сравнения «свинья! опять нажрался, кровопийца» не звучало, но в то же время и безразличия во взгляде настырных смоляных глаз Олег не замечал.

С первой своей женой, выуженной из потаенных городских улиц еще до службы в армии, он расстался – по обоюдному согласию – сразу же по возвращении на гражданку: двух лет оказалось достаточно, чтобы разобраться в своих чувствах.

Дарья была очень симпатичная огонь-девка: маленькая, юркая, с острым хищным носиком и совершенно черная, как цыганка. И Олег никак не мог уловить всегда присутствующую схожесть в чертах характера и внешности жены и мужа.

Детей у них не было, да и откуда им было взяться, когда муж бездвижимым тюфяком ежедневно вальяжно заполнял постельное пространство и только далеко за полночь, разбуженный пустым желудком, не включая света, шатко отправлялся греметь кастрюлями на кухню. Набив желудок тем, что попадалось под руку, широко распахивал форточку, жадно выкуривал сразу две сигареты и так же на ощупь возвращался в спальню.

Тетя Вера спала на диване в зале, а Олег – в единственной спальне, отгороженный от супружеской пары широким платяным шкафом. Иногда ему казалось, что он своим присутствием мешает их интимным отношениям. Но у кого возникнет хоть малейшее желание, если рядом вместо пламенного трезвого мужа валяется ледяная, плюющая во все стороны сонная бесформенная глыба? Вадим и к Олегу, бывало, обращался за денежной поддержкой, и тот не мог отказать, видя его умоляющий слезливый взгляд приговоренного к вечным мукам каторжника.

Дарья относилась к Олегу безразлично, по-свойски, и он начал подозревать ее в совершенном безразличии к мужчинам.

Теперь же почти уже месяц Вадим находился в командировке на Украине, и тетя Вера совсем помрачнела и почернела от переживаний…

Ранним субботним утром, когда солнце даже боковыми лучами еще не скользнуло в окно спальни, а только зажгло красный фонарь ослепительным отражением в окне соседнего дома, распухавший радужными бликами безвредной шаровой молнии, Олег почувствовал на лице неожиданное, неуходящее тепло, проснулся.

Тетя Вера шуршала вещами и пакетами в коридоре, и Олег догадался, что она собирается на дачу. Дарья еще в пятницу вечером уехала к матери в деревню.

Олег отвернулся от окна.

В прямоугольной раме, выкрашенной под медь, прямо на него взирало проретушированное черной тушью серьезное крупное, с двойным подбородком лицо покойного мужа тети Веры. Даже теперь под густыми мохнатыми бровями чувствовался его крутой норов, а тяжелый сверлящий взгляд, подчеркнутый густой качественной краской, не бледнеющей с годами, вызывал гнетущее чувство жгучего холода и вселенского одиночества.

Бесцельно коротать выходной, сидя в комнате и тупо пялясь в телевизор, замечая только мелькание лиц и цветных образов, ему не хотелось, и он напросился пойти вместе с нею. Тетя Вера сразу же согласилась, и не только из-за крепких молодых рук, но и из-за того, что рядом с Олегом в ней улягутся тревожные мысли о сыне…

На улице было еще безлюдно. Непрогретый воздух легким ветерком приятно щекотал ноздри. Длинный, разбитый тяжелогружеными машинами мост через спокойную неглубокую речку, уже бледно зеленеющую шевелящимися пучками водорослей у берега, осыпанный меловой пудрой соседствующего кирпичного завода, казался сказочно сахарным. А вдалеке, словно в тумане, вообще ничего не было видно, кроме черного жерла высоченной заводской трубы, нацеленной прямо в небо.

Растущие под мостом тополя тоже были покрыты ватными шапочками мела, отчего возникало ощущение невесомого движения по пухлым, опустившимся на землю облакам.

Шли молча. Олег – впереди, стараясь делать шаги покороче, чтобы старушка не запалилась. Краем глаза, когда она оказывалась сбоку, он видел, что долгое молчание вернуло пожилую женщину к ее тайным мукам, о чем говорили широко раскрытые, немигающие глаза.

На крутом глиняном взгорке она негромко попросила Олега взять ее на буксир. Он тут же участливо подставил руку.

Сразу на горке начинался густой смешанный лес с пахнущей прелью и сыростью землей; только к осени, когда густые кроны деревьев редеют, она жадно впитывает в себя уже остывающие солнечные лучи. Жирная глина у натоптанной тропинки отливала глянцем. Внизу, по другую сторону холма, тянулись глубокие овраги, пересеченные плавным завитком березовой рощи, упирающейся прямо в городское кладбище, на окраине города.

Крупные полированные могильные плиты и кресты из нержавеющей стали горели мягкими серебристыми огоньками вечной памяти и скорби, видимыми только в этот ранний утренний час.

Тетя Вера остановилась, чтобы перевести дыхание, положив руку на сердце, дыша глубоко и часто. Олег смотрел на высокие отвесные темно-коричневые стены по другую сторону холма, срезанные работающим экскаватором, когда она вдруг спросила:

– А ты знаешь, что соседки говорят?.. Что я с тобой живу как жена с мужем.

Олег обернулся.

– Во как! – хмыкнул он. – Хороший комплимент.

Тетя Вера широко улыбнулась, и Олег обрадовался, что у нее поднялось настроение.

На голову, учуяв тепло человеческого тела, запикировали с угрожающим писком комары. Пришлось снова ускорить шаг, чтобы уйти от их назойливого преследования.

…Дачные домики, соседствующие узкой тропинкой, по которой двоим встречным и разойтись-то трудно, с толстой ржавой трубой водопровода по обочине, жались друг к дружке, как от вечного холода. Некоторые домики давно уже состарились одновременно со своими хозяевами, потемнели, заплесневели и заросли бурьяном; а может быть, рачительных некогда хозяев и в живых уже не было, а пустые холодные домики все ждали и ждали их прихода темными, залитыми грязными осенними дождями окнами. Кое-где возвышались одни только голые ящики безглазых деревянных стен, наполовину обложенные почерневшим силикатным кирпичом: по всему было видно, что народ тянется из последних своих жил-силенок, чтобы облагородить до прихода смертушки спокойное тихое местечко дачника-огородника, где кроме пышного разноцветья, с Божьей помощью, зарумянятся скоро крутобокие мясистые помидоры, откроет настырные бусинки ерных и красных глаз смородина, а потом уже, к самой осени, дозреет и петровский подарок – картошка.

На заросшем молоденькими ивами бережку мизерного прудика, спасающего многоликий урожай при неожиданных недельных отключениях водопровода, неподвижно сидели два загорелых рыбака лет восьми. Лягушки раздували, как мыльные пузыри, зобы, и Олег засомневался, что в этом лягушатнике с желтой затхлой водой может водиться, кроме пиявок, и рыба. Но у мальчишек, видимо, было на этот счет совсем другое мнение, и они терпеливо взирали на вплавленные в неподвижную мертвую воду красноголовые шапочки поплавков.