– Мы ведь встретимся снова?

– Обязательно встретимся, – неуверенно ответил Олег и, взяв ее за руку, добавил:

– Мне тяжело с тобой расставаться.

– А мне легко, потому что я знаю, что мы обязательно встретимся.

Она легонько сжала его руку, встала на подножку, бегло окинула Олега взволнованными сияющими глазами, точно желая запомнить его всего перед долгой разлукой, и, с улыбкой помахав рукой, почти шепотом повторила:

– Мы обязательно встретимся.

Опечаленный тягостным расставанием, Олег проехал свою остановку, не заметив знакомого высоченного тополя, расколотого надвое смертоносным лучом молнии или собственной старческой тяжестью и теперь одноруко нависающего почерневшей рваной культей над бледно-розовым козырьком автобусной остановки.

Он равнодушно вышел на следующей, глядя рассеянно под ноги; вышел совсем один на бесконечно-длинную узкую ленту тротуара среди молоденьких молчаливых тополево-кленовых посадок, уже пыливших в этом году противно-въедливой ватой липкого пуха с ленивой мошкарой, катающейся на этом невесомом пухе и катящейся нескончаемым черным дождем по лицу.

От точечного, тучного соприкосновения со шквальным их напором, от их вездесущего присутствия невозможно было никуда скрыться, как нельзя было избежать и горести расставания, вкравшейся в самое горячее и больное место молодого одинокого сердца.

Пух весь облетел, сохраняясь мелкими обрывками в побледневшей от жары траве, сказочными игольчатыми желтоватыми комочками, и противная ленивая микроскопическая мошкара тоже исчезла, потому что не на чем ей стало передвигаться. Но Олег сейчас бы наверняка не обратил внимания на живой дождь при ясном безоблачном небе, настолько неожиданно сильно подействовало на него вынужденное расставание, о котором он уже просто не мог не думать. Но когда оно только в мыслях, его можно отодвинуть на неопределенный срок единственным желанием безмерной душевной радости от чувства непреходящего блаженства близости к чему-то таинственному, непостижимому, являющемуся только в мечтах идеалу, и вдруг такому естественному в человеческом обличье и такому понятному и близкому, что, однажды встретившись с ним, можно почувствовать разгорающийся в сердце всепобеждающий огонь неземной любви ко всему живому, ко всему горемычному, грешному человечеству за этот незаслуженный Божий подарок, оплатить который просто невозможно мгновением человеческой жизни, но за который можно всю мучительно-томительную жизнь благодарить Создателя тайной душевной добротой и щедрой беззаветной любовью. Непреходящая печаль мучительно давила на голову снизу вверх, толкая тело в вакуум внезапно обрушившегося одиночества, и Олег наконец сдвинулся с места в ту сторону, куда повлекло его качнувшееся от волнения тело, споткнулся на ровном месте, так что если бы рядом оказались прохожие, они вполне могли бы счесть его за бедолагу-пропойцу.

С опущенной головой он добрел до радужно раскрашенных зонтиков выездного кафетерия, около которого никого не было, кроме буфетчицы с кислым обиженным лицом, с крашеными пепельными с голубым оттенком волосами, выглядывающими озорно кудрявой челкой из-под ярко-голубого чепчика, что никак не соответствовало очерченным жирно-зеленой тушью тусклым карим глазам, отразиться в которых и заставить блеснуть радостным огоньком можно было, наверное, только зеленой бумажке иноземного производства; но зеленая птица счастья новых русских в такие далеко не еврозаросли вряд ли залетала, и уголки толстых малиновых с черной обводкой губ досадливо глядели в землю. Олег непременно обратил бы внимание на такое монументальное творение рук неопытного ленивого подмастерья, но сейчас он медленно, нехотя уходил от болезненного чувства невозвратимой потери, засунув до упора кулаки в карманы. Долго стоял, прислонившись к дереву, у центрального входа в институт, где совсем недавно наблюдал за пушистым котом – охотником до воробьиных крылышек. Теперь же он и доисторического мамонта не заметил бы в метре от себя. Он тупо пялился на стеклянную в металлической раме входную дверь, в которой мутно отражались жаждущие спасительной влаги, задыхающиеся от разлитого по всему пространству едкого запаха плавящегося асфальта, противно липнущего к подошвам и протяжно, скрипуче квакающего, отчего непременно хотелось посмотреть, не оторвалась ли это подошва.

Олег неотрывно смотрел на испытующе неподвижную дверь. Вот сейчас качнутся и уплывут куда-то в сторону печальные деревья, сопровождаемые кивком блеснувшего ясно и ярко, вынырнувшего из мути огромного, криво отлитого стекла бездонного неба, прихватив с собою заодно и четкое отражение обломка верхней круглой рейки деревянной скамейки, и в дверном проеме возникнет невесомо в полупрозрачном платье в черный горошек сказочная добрая фея, излучая, подобно долгожданному весеннему солнцу, даже сквозь ненужную, мешающую оболочку одежды чистоту душевной щедрости и ласки, и мудрые глаза ее отразятся в глазах в упор смотрящего на нее долгим ожидающим взглядом счастья.

Такое не забывается, такое помнится всю жизнь, даже если от неизмеримого счастья в сердце останется только острый огненный осколок расставания. Со временем, которое, как известно, лечит, хотя некоторых и безвозвратно калечит и уродует, боль потери притупляется, медленно отпускает крепко скованное одиночеством сердце, и человек живет дальше, но уже не так, как он жил раньше. Настоящая, благостная любовь не забывается, будь она первая, вторая или пятая. Но понять это удается только спустя много лет, когда осознание жизни входит в иное русло. Мудро устроил нас Творец, что, только потеряв самое дорогое, единственное в своем роде, неповторимое создание, мы становимся чище и добрее. Неправы те, кто утверждает, что умирают от любви. Умирают не от любви, а от осознания этого божественного чувства. Но осознать это чувство, жить с ним и в нем желает далеко не каждый по той простой причине, что любовная лодка разбивается о быт…

Дверь наконец открылась, отбросив в сторону качнувшийся отпечаток деревьев и верхней части скамейки. В проеме возникла грузная вахтерша с мусорным ведром.

Так жизнь возвращается на круги своя.

С отсутствующим взглядом, задумчивый и растерянный, Олег приплелся на другой день, в субботу, неизвестно зачем в институт. Его чуть не сшиб длинный, жилистый, с седоватой бородкой преподаватель древнерусской литературы Владимир Павлович Карчагин.

– Ты чего такой смурной? – поинтересовался он, переводя дыхание.

Олег очнулся. Он увидел сначала рвущиеся поношенные кроссовки, затем помятые, вытертые донельзя на коленках джинсы, распахнутую клетчатую рубашку и, наконец, горящие не то от безмерной радости встречи, не то от еще чего-то глаза, бледность коротенького тонкого носа, легкий румянец на впалых щеках и растрепанные длинные русые волосы. Олег уважал Карчагина за прекрасное знание предмета и уважительное, отеческое отношение к студентам.

– Да-а-а, – протянул Олег и пожал плечами.

– Как вовремя я тебя встретил! Ты ничем сегодня не занят? – с надеждой глядя прямо в глаза, спросил Владимир Павлович.

– План еще не составлен, – окончательно возвращаясь на грешную землю, медленно проговорил Олег.

– Поможешь мне сегодня вечером? Я, понимаешь… – Он слегка замялся, мельком глянув по сторонам. – С женой я развожусь, кое-какие вещички нужно перевезти на новую квартиру.

– Конечно, Владимир Палч, помогу, без проблем!

– Вот и ладненько! Виктор обещал подъехать. Машину грузовую я заказал на шесть. Если Дробинина увидишь, прихвати с собой, быстрее погрузим пожитки. Значит, будешь?

– Буду! – утвердительно кивнул Олег.

– Ты же адреса не знаешь! – спохватился Карчагин.

Резким движением он выхватил из бокового кармана рубашки всегда носимый им толстый черный блокнот с вложенной в него серебристой ручкой, открыл его наугад, размашисто написал адрес и подал Олегу.

– Это сразу за гастрономом, второй подъезд, третий этаж.