– Всё! – крикнул он, вытер яблочную мокроту и, задыхаясь, выбросил обе руки вперёд – давал понять, что поединок окончен и он проиграл.

В это время кто-то подбежал к его товарищу, подставил ногу для подсечки и сцепленными руками гребанул в сторону. Товарищ, его звали Женька, чуть не перевернулся через голову, упал в пыль. Поднялся и молча, с ненавистью поглядывая на обидчика, начал отряхиваться…

В лагере протрубили обед и тихий час.

У пристани Артур умыл пылающее лицо. Женька ещё раз тщательно осмотрел его: синяки не намечались, вспухло только ухо – кто-то сбоку кулаком сломал хрящ.

Следующий ОМ должен был прийти через четыре часа. И они решили идти берегом до Ташёвки, куда ОМы заходят чаще.

Шли по осклизлым камням, преодолевая завалы и коряги, наломали ноги. Рассчитывали покрыть этот путь за час-полтора, но добрались до пристани только через три.

Филипп оказался сучонком.

В восьмом классе, когда собирали металлолом, произошла перебранка с этими «бэшниками». Вопрос решили закрыть поединком. От «А» должен был идти Артур, от «Б» – Генка.

Дело было зимой, скинули пальто, на руках – бодрящие кожаные перчатки!

Договорились лежачего не трогать.

Когда Артур зарядил Генке в скулу, тот поскользнулся и упал, и Артур к нему не подошёл, дал встать.

Но когда затанцевал на льду и шлёпнулся Артур, Генка навалился на него.

На крики возмущения со стороны «ашников» «бэшники» загнусавили:

– А чё – он же его не пинает!

И тут послышался голос Филиппа:

– Гена, суй пальцы ему в рот и рви в обе стороны! Так он не вырвется!

Но Артур вырвался, перевернувшись на живот. Поединок не дал завершить директор школы, увидевший драку в окно, – вышел и увёл обоих в кабинет, а потом запер на час в разных классах.

Тогда Артур не обратил внимания на крик Филиппа, привык, что все «бэшники» это стадо – «бе-э-э». И вот сейчас нахлынуло…

Наверное, самое незабываемое – подростковые обиды.

Артур перешёл на другую сторону палубы, закурил и стал смотреть в водную даль.

Возле него на лавке сидела женщина – та, что неумело карабкалась по трапу в Гребенях.

На вид она была его ровесницей. Полная, голова, как у многих женщин её возраста, когда волос редеет и пробивается серый цвет, – острижена под горшок и покрашена небрежно, в грязно-рыжий бедлам, лишь бы скрыть седину.

– Простите, – сказал Артур, – вы ведь в Гребенях сели. Вы местная? То есть родом из Гребеней?

– Да. А что?

– Я в лагере был… А что – спиртзавод не работает?

– Гм, уж сто лет!

– А кто купил лагерь, не знаете?

– О-о! Тут бардаку было! – Женщину задело, видать, за живое. – Сначала купил этот… как его? Помощник мэра… Ну, он-то ладно, купить купил, как в сундук положил – не слышно, не видно. А потом он участок продал. Новый хозяин тут такое начал выкамаривать! Огородил берега, в клубе начал кроликов держать. А главное, закрыл вход в лагерь – на изволок, где родник. Местные там испокон веков питьевую воду брали. Мы начали писать жалобы, куда только не обращались! Бесполезно! Вот только когда добрались до Шаймиева, меры приняли. Долго рассказывать… В общем, всё равно не то. Его заставили скважину для нас пробурить, поставить колонку, но там вода не та. Мутная, невкусная.

– А вы не помните… У директора спиртзавода дочка была, лет пяти?

– Дык-с, – сказала женщина, – я и нянькой у ей и была!

– Как нянькой? Сколько же вам лет было?

– Девять.

– Вы серьёзно?

– А как же – шутя? И огород поливала, и полола, и за ей смотрела. С четырёх её лет.

– Надо же! – удивился Артур. – Мне иногда кажется, что этого вообще никогда не было. Столько времени прошло! И вот: сидите вы, которая не только её знала, но и нянчила…

Женщина искоса посмотрела на мужчину несколько странно.

– А мне ведь тоже тогда лет девять было, – продолжал Артур, – мы в «Зарницу» играли на горах. И вдруг видим: пожар! Изба горит. Побежали вниз всем лагерем. В деревне переполох, гарью пахнет, пожар уже потушили. Кто-то плачет. Говорят: девочка погибла… Через два дня у нас был родительский день, её как раз хоронили, несут мимо нас, в Шелангу. Я подбежал к гробу, смотрю – оказывается, я её прежде знал! У меня дух захватило, гляжу – пятнышко на щеке, с пятачок. А под платочком – неестественные волосы. То ли пакля, то ли лён. Вы знаете, об этом был рассказ в центральной газете…

Тут он спохватился. А женщина засобиралась, сунула ридикюль в большую сумку и, поднявшись, двинулась в сторону арки, под которой находились двери в трюмы.

Да, был рассказ. В газете «Республика Татарстан». Там говорилось, что девочки жарили грибы и опрокинули на пол горящий керогаз; старшая убежала, а младшая, испугавшись ответственности перед родителями, начала тушить пламя. И погибла. Текст Артур хорошо помнил, он сам его писал. И эта женщина не могла не видеть этот рассказ, потому что газета была единственная на всю республику, её выписывали чуть ли не в каждом доме. И даже если бы не видела, ей бы гребенёвские принесли – уж в деревне-то о себе ничего не пропустят.

Наверное, она ещё в детстве натерпелась укоров, если не от взрослых, то от сверстников точно. Но в чём её вина? В том, что сама, будучи девяти лет от роду, испугалась? И знала ли она, что будут такие последствия?

«Удивительно, – думал Артур, глядя за борт, – люди живут рядом с теми, кого знали в детстве, с кем учились, с кем дружили, стареют – но потом не могут узнать друг друга! Бывает, даже тех, кого любили…»

Волны в тени теплохода открывались и схлопывались, будто книжки, и отплывали в сторону.

Приезжая к тёще, Артур спускался с сигаретой к подъезду. И почти каждый раз, когда выходил, у двери курил черноволосый худощавый мужчина – стоял, облокотившись о заборчик, и с какой-то тихой, внутренней улыбкой смотрел на цветы в палисаде. Иногда ни с того ни с сего заговаривал с соседом, хотя не знал его – Артур был здесь всего лишь зятем.

Артур брал с собой на улицу пожилого пёсика. Лохматый и чёрный, Мася выходил из подъезда с зажатой в зубах сосиской, серьёзный и важный, как Черчилль с трубкой. Бросал сосиску перед собой и ложился охранять. На людях это было интересней – на домашних рычать ему наскучило.

К Масе гурьбой подбегали дети. С ними была старшая девочка лет десяти. В белом платьице, с тёмными распущенными волосами. Она садилась напротив него на корточки и, подперев кулачками щёки, любовалась им.

– Ах, Мася! Какой же ты красивый! – говорила она.

На комплимент своей ровесницы пожилой Мася чуть шевелил хвостом, но сосиску отдавать не собирался – верхняя губа его слегка оголялась, показывались мелкие зубы. Мася не был жадным парнем, но этому приучила его будущая жена Артура, будучи ещё подростком. Дразнила кутёнка рукой, будто хочет отнять еду, и тот забавлял щенячьей жадностью.

Вот и теперь мужчины курили. Мася, разлёгшись перед ними, охранял сосиску. Девочка сидела напротив – раздвинув колени и натянув на них подол платьица, подпёрла щёки и молча любовалась. В чёрных волосах её, расчёсанных на прямой пробор, зеленела камнями брошь.

Из подъезда высунулась пожилая женщина, повертела вокруг головой и обратилась к девочке:

– Идём кушать, Камиля! – Она произнесла имя на татарский манер.

Красивое лицо девочки исказили ямочки на лбу, брови нахмурились.

– Бабушка, – ответила она, – сколько можно говорить, что меня зовут Камилла!

И добавила, обратясь к мужчине, что курил рядом с Артуром:

– Да ведь, пап?

Тот посмотрел на неё со своей мягкой внутренней улыбкой.

– Конечно, доченька! Я назвал тебя – Камилла, – произнёс он.

Девочки-соседки, которыми верховодила старшая Камилла (по желанию девочки будем звать её так), часто звонили в дверь тёщи, страдавшей артрозом, и просили поводок – выгулять Масю.

Покупали вскладчину сосиску, клали перед ним и наслаждались его комической жадностью.