– Опята? Это какие-то поганки. Мокрые…

– Сам ты поганка! Это опята! На пне росли!

Ополоснувшись, она ушла к себе, прикрыла дверь: после прогулки в лес она обычно ложилась и крепко засыпала.

Он промыл грибы в дуршлаге, очистил от веток и травы. Налил в сковороду растительного масла, поставил на горящую конфорку. Выделилось много воды, коричневая жидкость кипела. Пришлось сливать.

Часа через три проснулась Ляля. Набросив куцый халатик, прошла в кухню. Оголяя ягодицы, низко нагнулась, глянула в сковородку.

– Ты ел?

– Ел.

Она посмотрела на мужа внимательно. И ушла. Часа через два сварила картошку в мундире – мелкую картошку, – не уродилась нынче тоже, и хорошо поужинала, съела все грибы.

За оградой на опушке уже густели сумерки. Вдоль тропы низко пролетела сова, широко распахнув крылья.

Муж начал топить баню. Когда возился с насосом возле колодца, Ляля подошла и склонилась над его затылком.

– Слушай, ты как себя чувствуешь?

– Что-то мутит.

Он затягивал отвёрткой шуруп на хомуте, шея его слегка покраснела.

– Мне, кажется, плохо, – сказала она.

Он промолчал.

– А сколько ты съел?

– Чуть-чуть.

– Господи! Совсем мало, что ли?

– Ну да. Чтоб ты не ругалась. Ведь ты собирала.

Молоденькое лицо выражало растерянность, она держалась за живот.

– Я ведь говорил, что, может, это поганки. Но ты: опята! Умрём, к чёрту, оба…

– Ой, – она заплакала. – У меня голова кружится… И дышать трудно…

Он поднял голову, вгляделся в лицо жены.

– И вправду бледная. И зрачки…

– Что зрачки?! – она схватила его за рубашку. – Расширились?!

– Может, это очки увеличивают…

– Мои очки, наоборот, уменьшают! Значит!..

– Тогда, не знаю… – сказал он и, освободив рубашку, направился в сторону бани, – маленький, толстый, с упрямо торчащими ушами.

Жена – как на ниточке – дёрнулась следом, безвольная, жалкая. Она как-то вся надломилась, даже ноги от бессилия стали похожи в букву «икс». Так и плелась за ним…

– Ты когда их ел? Сколько времени назад? – И вдруг вскричала: – И вообще ты их ел?!

– Я? Нет.

– За-че-м?! – Лицо её скорчило от боли.

– Сомневался.

– Почему не сказал!..

– А чтоб неповадно было, – тут он обернулся. – Я что – подопытный кролик?

– Я на самом деле думала, – призналась она скороговоркой, – что с тобой ничего не случится, ведь ты – мужик!

– А что мужики – не люди?

– Ой, я вправду задыхаюсь! Вызови «скорую»!

Лицо её изображало оторопь, истерику.

– Позвони лучше мамочке. Устроит бучу, что я мало съел.

– Маму нельзя расстраивать! Звони в «скорую»!

– Бесполезно, процесс необратимый. Бледная поганка не выводится.

– Там не было бледной поганки! – запротестовала она в неистовстве. – Ведь мы вчера только смотрели грибы в компьютере!

– Вот именно смотрели. И там было три вида поганок. «Бледная» – это просто название. Там есть именно такого цвета, как твои, – серо-коричневые…

– Ты, правда, не ел? – спросила она тихо и доверительно.

– Нет.

– Мама! – она зарыдала. – Живот болит!..

– Бог видит всё. Мужа хотела отравить, – сказал он и пробормотал как бы про себя: – Ещё старым хрычом обзывала…

– Я не хотела отравить! А просто думала: если с тобой ничего не случится, и я поем.

– Ты же была уверена, что это опята.

– Да. Но потом, когда поела, засомневалась.

Лицо её на самом деле было бледно. Она опустилась на корточки, скользя спиной по стене, и всё держалась рукой за живот.

– Вызови «скорую»!

Он вздохнул.

– Я не хочу умирать… – плакала жена. – Я такая молодая!..

Она была трогательна. Глаза выражали страдание и сиротство. Как и тогда, тринадцать лет назад, в трудные годы, когда она тощей, близорукой, напуганной жизнью девочкой выходила за него замуж, чтоб оградить себя и маму от бед. Ему стало жаль её.

– Ладно, – сказал он, наконец, и будто снял маску: – Это опята!

– Ты врёшь!

– А трудно дышать потому, – продолжал, – что у тебя от страха обморочное состояние.

– Это признаки отравления…

– Да ел я, ел твои грибы! – воскликнул он. – Уже часов шесть прошло. И ничего. Если не веришь, пойдём посмотрим в компе.

Он обхватил жену за талию, по-прежнему тонкую, девичью, с удовольствием повёл её в комнату.

Сели рядышком. Включили компьютер, открыли нужный файл.

– Вот видишь: бледные поганки. Они все белые. А вот опята. Именно тот вид, который ты принесла. Успокоилась?..

Она потихоньку приходила в себя.

– Как страшно умирать, – призналась она.

– Конечно.

– А может, Бог хотел меня наказать? За что-нибудь старое. Ведь я хотела от тебя уйти из-за того, что у тебя нет денег.

– Конечно, мог, – согласился он. – Хотя бы сейчас. Но увидел, что ты каешься, и отвёл беду. Пусть и обманом.

– Как обманом?

– Я грибы-то не ел. – Он хотел улыбнуться…

Но тут она жёстко ущипнула его – схватила тонкими пальцами за мякоть у предплечья: врёшь! И держала молча, сдавливала сильнее, чтобы причинить боль. Глаза не отрывала от монитора. А там на кривых ножках застыли в смертельной пляске бледные поганки. Все они были совершенно отличны от тех, серо-коричневых, что она сегодня принесла. Лицо её приобретало привычное выражение – самодостаточной и надменной молодой особы.

И в который раз, как бывало после очередного розыгрыша, он жалел о происходящей метаморфозе и пытался удержать в памяти хотя бы на минутку уходящий образ доверчивой и потерянной девочки.

Сентябрь, 2010

В классе четвёртом ездил я на рыбалку. Далеко, через весь город в Ново-Татарскую слободу – на пески, что намывали с Волги. Несмотря на малый возраст, те места я знал хорошо: когда-то там жила моя бабушка по матери. Сейчас там к Волге не пройти. А тогда было много ходов – через лодочную станцию, что напротив зирата[1], через сушопилки, или мимо колонки у дамбы, куда от Бухарской мечети заворачивал трамвай.

Летом в тех местах особенно знойно. Душно пахнет сухой овчиной, взлетают из сушилки облака опилок, пышут жаром кузни «Точмаша», тарахтят трёхколёсные тележки, из окон столовой валит на тротуар борщевой жар. Адово место!

А тут, у дамбы, – чудо-колонка! Напьёшься, намочишь голову. Глядишь на кавказские горы песка.

С удочкой шагаешь по трубе земснаряда далеко-далеко вглубь залива. Садишься над бездной, под задницей чувственно шелестит по железу бегущий песок, постукивают голыши…

Ничего я в тот день не поймал.

Еду домой в полупустом деревянном трамвае. Впереди сидит старушка, в хвосте стою я и невдалеке пухлая девчонка моих лет. Дурочка. Мы всех девчонок в школе называем дурочками, а они нас – дураками. Таково отрочество.

Трамвай тянется через весь город, вползает в трущобы Островского. Очень хочется есть. У меня 10 копеек, я намерен купить в магазине на Жданова булочку с маком по 8 копеек или мороженое по 9 копеек.

На меня долго смотрит кондукторша. Смотрит минуты две. Что-то решает в уме. И, решив, наконец, рывком направляется ко мне.

– Ну всё, – говорит. – Покупай билет!

Я молчу. Ведь школьники ездят бесплатно. А я вообще считал себя маленьким. Хоть я и длинный. Но я маленький. Мама никогда не брала мне никаких билетов. И почему сейчас я должен брать? Это не входило в мои расчёты…

– Как на мороженое – у них есть, а как за проезд – так нет! – злится тётя. У ней кожаная сумка на животе, и в ней стаканов пять денег.

У меня сосёт под ложечкой, я уже не думаю о мороженом – хочу булочку. А сам краснею, и всё это видит – улыбается противная девчонка.

– Ну? – говорит кондукторша, – или выходи!

Она обернулась, глядит в окно на остановку, где меня высадит.

«Хорошо, – думаю, – выйду. До Жданова осталось всего ничего».