Я, прежде не допускавший и мысли, что за столом поэта может быть какое-то и иное освещение, кроме лунного, всегда презиравший обнажённую мишуру торшеров и полуночных фонарей (свеча – и та смотрела на меня с насмешливым подозрением), Я обнаружил здесь каким-то внутренним зеркалом, что начинаю видеть то же, что и он, мой неуёмный серебристолистый воздыхатель, что и дышу-то я уже не своей листвой — что это – он, он, что я, так же, как и он, весь окутанный тем же трепетаньем, устремляюсь куда-то, бормоча и пошатываясь; и совершенно так же, что и он, не понимаю уже — как можно чего-то иного желать, что-то иное видеть, кроме этого одинокого фонаря, этого ослепительного и бесстрастного светового потока, и такой нежной под ним, зеленовато-прозрачной, чистой после вечернего дождя молодой липки; и что разве столь уж необходимо, чтобы что-то ещё, какие-то особые слова, чтобы какой-то иной ветер, какой-то ещё спектакль состоялся, дабы выразить, попытаться высветить то, что невозможно, чего не может быть, потому что… чего уже никогда… Корни мои ощутили упругую свежесть и полноту. Лёгкое мерцающее покалывание глубоко заструилось где-то внутри ствола и охватило, поднявшись, вес ветви, всю мою листву – целиком. 4 …А утром он – вполне будничен, запылён, сер и обветшал. И – боже! — кажется, – в очках и с бородкой (и с зонтиком – в виде трости); и я едва узнаю его, непроизвольно обернувшись. Он вежливо и галантно застывает в приветствии, словно бы приподняв шляпу… Галина Булатова Небушко Уже ноябрьски строга Дорога между городами. Гуляют по полю стога, Припорошённые снегами. Под взором туч отяжелев, Бьёт в лобовые стёкла ветер, Но кружевами ришелье Встают берёзы на просвете. О расставание, замри! О время, выпростай объятья! Два сердца у моей земли: Одно – Казань, одно – Тольятти. Мой неотъемлемый вокзал, Чьи ожиданья несказанны… Тысячелетняя Казань, Ты знала дух прабабки Анны! На старой карточке – она И прадед Голышев Василий. Ах, жаль – другие имена В том прошлом улицы носили. И Рыбнорядской нет уже, Где шли под ручку чинно двое, И не разгуливать душе Адмиралтейской слободою. Лишь неизменный небосвод Всё приближает перспективы — И фото «Хлебниковъ» живёт И «сохраняет негативы». Каким-то чудом из былин Жизнь возвращается по кругу. И самый нежный исполин Во тьме мою целует руку, Рассеяв снов тревожный ряд При неумолчном крике чаек… — Там белокрылый Автоград Души в мятежнице не чает… Родные, как пройти пути — Мучительные, родовые, Где дробью перелётных птиц Пронзает небушко навылет? «Хрупко синица тинькнет…» * * * Хрупко синица тинькнет На волоске от дня. Если рассвет утихнет, Ты разбуди меня. Лето свернулось в кокон На годовой ночлег. Синим квадратам окон Снится из детства снег. Горлица Прибиралась в горнице, Тихо щебеча, Но таила горлица В горлышке печаль. Думушка былинная, А работа – быль: Сдула бы пылиночки — Вытираю пыль. Что по доскам босая — Рана не страшна, А саднит занозою Горлинки душа. Трепетная веточка, Хрупкий стебелёк, Если б только весточку Ты подал, сынок. Дедушка мой Булатов Моему дедушке Петру Степановичу Булатову Память ценнее клада, если добро в судьбе… Дедушка мой Булатов, вспомнилось о тебе. Вглядываюсь в начало: кто-то скромней едва ль — Долго в шкафу молчала страшной войны медаль. Это и мой осколок – жизнью неизлечим. …Сельский директор школы слову детей учил. Светлой души, нестрогий – с лёгкостью я пойму Тех, кто с других уроков тайно сбегал к нему. Письма писал – от Бога, всяк ему бил челом: Было не так уж много грамотных на село. Добрая слава греет щедрого на Руси: Что отдавал на время, то забывал спросить. Ну же, баян, играй-ка вальсы амурских волн! Старая балалайка, вспомни байкальский чёлн! Дедушка мой Булатов, в камне – овал простой… Правнук уже в солдатах, правнучка – под фатой… |
