Хозяин смекнул, о чём наши задумки.
– Вижу, сумлеваетесь: раз нагая «современка», раздумья берут, смотрю, обоих. Согласен, она и цвета тёмного и без художеств на внешности. Но голоса-то всё одно стальные, точно такие же, как и у тех, у старинных. Замечу ещё, что Нагая – прочна. На ваш век хватит её, играйте себе на здоровье, а подучитесь, купите новую, если разонравится эта. – Забирайте, пока не раздумал. И день нынче зимний, недолгий, а до дому вам неблизко.
Уложили мы Нагую в санки и спустились к Свияге. Спешили знакомой дорогой, забыв сомнения. Сумерки. Снег звонче, чем давеча, как живые, катились салазки, на них наша покупка!
Достигли мы Волги. Дорога вела правым берегом, вверху Жигули над нами. Я позади и не свожу глаз с гармони. Споткнувшись вдруг, навалился на неё рукою, встал.
– Волки! – кивнул брат на торосы льда, что у берега, у самой закрайницы. Суетясь, звери рычали, сильные теснили слабых, покусывая, гнали их от себя прочь. Те упрямились, хотели тоже урвать свою долю, не уступая, грызлись нещадно.
Как разъярились! Невелика, видно, их жертва, мы бы не сгодились вприкуску.
– Бери, братишка, гармонь, и садись в санки, повезу. Шуми-играй покрепче в Нагую.
Устроив меня на возке, брат пошёл, набросив бечеву на плечи.
– Они бегут за нами! – закричал я.
– Пусть, играй пошибчее! Погибать, так с музыкой!
И я старался. Растягивая и сжимая вовсю мехи гармони, нажимал на клавиши враз и в одиночку, слушал, как звенели её голоса, приложив ухо к корпусу. Забывшись, подбирал на слух то, что играли отец и Еня.
Передний волк близко, вот он, въяве, до него рукой подать, он не из сказки, а с глазу на глаз со мною, рядом и морда, и глаза, и уши. Голова лобастая, большая, шерсть на ней клочьями, в глазах тупость и грусть, смотрят они не мигаючи. Раскрывая пасть, зверь то ли вздыхал, то ли раздумывал о чём, издавая невнятное: хрым… хрым… Сдавив челюсти, хмыкнул, выдохнув шумно, как бы жалея кого, задрав морду, завыл: «У-у-у…»
– Он что, запел? – окликнул брат.
– Вр-роде этого, – ответил я.
– Играй веселее, шуми!
Хватая и бас, и лад, я играл, поняв, что в этом спасенье. Зверьё семенило вблизи тесной стаей, вожак молчал и прискуливал, будто и впрямь припевая под музыку или выражая недовольство. Задние вперёд не рвались.
– А у тебя получается, – опять приободрил брат, – до дому подберёшь, пожалуй, что-нибудь.
Мне ничто не запомнилось больше, наигравшись в гармонь и насмотревшись зверья, устал, «ушёл в себя». Очнулся дома, когда забрезжило утро.
Нагая? Вот она, на комоде, рядом! За день разучил все мелодии, какие слышал раньше, подобрал и гортанные вздохи зверя, тон его воя. И если доведётся когда и нынче взять в руки гармонь, кончаю игру волчьими звуками, что вынес в ту пору из детства. Оба, и волк и брат, вспоминаются: сохранили мне жизнь.
Вера Арямнова
«Кофе варю на медленном, хотя предпочла б покрепче…»
* * *
Кофе варю на медленном, хотя предпочла б покрепче.
Белочка привередлива, птицей скользит по лесам.
Бог, как всегда, немилостив, нам, как всегда, не легче
в студии этой расфраченной среди ожерельных дам.
Да не тряси котомочку – счастье давно потрачено.
Крошку нашла на донышке? Ладно, теперь ты Крез.
Снится почти что вымерший, плотною тьмой охваченный,
Богом вообще оставленный к зиме Кологривский Лес.
Полно; узлы завязывай, боль никому не сказывай;
Словно в судьбе залатанной точек опоры – рать.
Липнет подъезд заразный, мается друг одноразовый.
Это про местожительство – надо его менять.
День
Пугается день весенний,
как голубь, мелькнувший тенью
за тюлем, в чужом окошке
увидевший чучело кошки.
Рыдает в бреду бездельник.
Жизнь му`ку – в муку`, как мельник,
но всё же пробита брешь…
До отдыха – три зарплаты.
А всё же мечты крылаты…
На хлеб положи и съешь!
После вылета боли
как шуганутой моли
из тела, живущего еле,
запах хлеба и ели!..
Заплачешь и скажешь: спасибо,
поскольку ты выжила, либо
погибла, об этом не зная,
на светлом околышке рая,
где всё, как и прежде в жизни,
у лишней в своей отчизне.
Сантимент
Потеряла я не брошку.
Белый свет свернул в рогожку
и унёс под мышкой друг.
То-то как темно вокруг!
Но в округе много дела,
У округи нет предела.
А блошиный прыг да скок
Можно видеть в мелкоскоп.
Если хочешь, так гляди.
Я гляжу, что впереди:
Впереди стоит без крова
Кологривский лес суровый,
И ничё, – живёт народ.
А болячка заживёт.
«Что с того, что ты ходишь от стены к стене…»
* * *
Что с того, что ты ходишь от стены к стене,
глушишь джин и не пишешь своей родне –
свет и воля дежурят в твоём окне!
Как подлодка, лежишь на песчаном дне.
Но когда ты справишься, скажешь: да,
поплывёт вода, загудят поезда,
и тебе уж точно – вернуться туда,
и к чему эти муки, к чему тогда?..
Больше нет опоры, но сдохла цепь,
и остался только тот труд и цель,
для которых, ты, может, и рождена,
а иначе – зачем караул у окна?..
А иначе зачем снова рухнула жизнь,
и зачем этой ночью звёзды сошлись,
зашивая прореху вырванных лет?
Увезут, если даже не купишь билет…
Истончаются запахи сытых крыс,
ты щелкунчик-гость, а теперь – держись,
а теперь держи – вот твоя звезда.
Неуставшая. Верная. Навсегда.
Не нашли других – это твой лишь крест.
Не реви. Не пей. Небеса – окрест!
И в небесном зале, смотри, – аншлаг.
Что не так с тобою на сцене? Ну что не так?
Отпуск
Никуда не поеду, останусь в трясине уюта
посредине холста на гнездящемся в ветках дому,
в чашке время моё серебрится снежинкой-минутой,
а в окошко я вижу Казань, Кологрив, Кострому…
В этом небе, как в поле – увижу ту сторону Света,
и дорогу, которая, как и всегда, далека,
и течёт она в Лету, быть может, сквозь тёплое лето,
и, конечно, пылится, и светится даже – слегка…
И, конечно, зовёт. Ведь дорога не звать не умеет.
В чашке время кончается. Значит, пора, брат, пора.
Значит, надо собраться душой, чтоб казалась смелее.
А пока просто выжить, как бог даст, – хотя б до утра.
