Среди настоящих поэтов людей, не умеющих думать, нет. Философская лирика Фёдора Ивановича Тютчева – глубока она или нет, это другой вопрос – формально сделана довольно просто. Советский поэт Николай Николаевич Ушаков, прекрасный версификатор, в стихотворении «Бино» продемонстрировал один из приёмов, на которых работал безусловно гениальный творец – гениальный всё-таки в «чистой» лирике, без всяких там философий: Я знаю, трудная отрада, не легкомысленный покой, густые грозди винограда давить упорную рукой. Вино молчит, А годы лягут В угрюмом погребе, как дым, пока сироп горячих ягод не вспыхнет жаром золотым. Виноторговцы – те болтливы, От них кружится голова. Но я, писатель терпеливый, Храню, как музыку, слова. Я научился их звучанье Копить в подвале и беречь. Чем продолжительней молчанье, Тем удивительнее речь. Последние две строчки – чем не тютчевские? Похоже, Баратынский неповторим. Он, усвоивший легкость Батюшкова, Жуковского, Пушкина обдуманно утяжелил, архаизировал свой поэтический язык и создал несколько шедевров, в которых мысль, чувство, интонация и образ сплавлены воедино. В России сейчас одновременно творят сотни интересных поэтов. Автор считается явлением, если у него есть с полтысячи читателей. Из которых едва ли десяток понимает, что же на самом деле выдаёт на-гора их кумир. Угробить жизнь, чтобы создать парочку шедевров, которые всё равно фактически никто не поймёт? Обидно как-то. Лучше творить эффектное – и быстренько. Что и делается. Так что рядом с Баратынским не встанет никто. Николай Беляев «Здравствуй, радость моя усталая…» * * * Здравствуй, радость моя усталая, стариковская, неоглядная! Наши годы – мелькнули стаями перелётными, листопадными… Где они – за которым облаком что трубили – не так и важно. Посидим за кухонным столиком, помолчим… Умирать не страшно. Что-то сделано всё же хорошее, что-то выросло из желанного, в новый век заглянули, пожили, наглотались его туманами… «На последней прямой…» * * * На последней прямой не щадят ни коней, ни моторов. На последней прямой — гонят, всё выжимая из них. На последней прямой — не до праздных глухих разговоров. Бормочи, не стесняйся, из глубин твоих рвущийся стих! «В душу запавшие с детской поры…» * * * В душу запавшие с детской поры, (ввек не найти живописней и краше!) — волжские кручи, холмы и бугры, это былинное зрелище наше. Этот – до Каспия – дивный простор, рощи и пажити, и деревеньки, эхо Урала, предчувствие гор, память Орды, Пугачёва и Стеньки. Нам не уйти от тебя никуда, вечно звучит твоя музыка в сердце — золото, синь, голубая вода, небо, в которое не наглядеться! «Снег выпал, как всегда – прекрасный…»
* * * Снег выпал, как всегда – прекрасный и чистый снег. И над землёй сияет месяц ясный, льёт ровный свет. И что-то явно деется с душою — молчит, светясь. Ей снова по плечу – большое, что держит нас на этом сине-белом свете: твори, пророчь! На неразгаданной планете, летящей в ночь. «Ах, молодость! – не сдуру ли? – полез…» * * * Ах, молодость! – не сдуру ли? – полез на стену, на скалу береговую, без снаряженья, без страховки, без верёвок, крючьев… Понял, чем рискую, — когда до верха – метра три, а вниз — и глянуть страшно – берег, осыпь, камни… и под ногами – узенький карниз, а вверх – крошится сланец под руками… Завис, завис, дурак, над Ангарой! На том карнизе – стой, зови подмогу… Вжимаюсь в стенку: «Что же ты, герой? Допрыгался? Куда поставишь ногу?» Но ищут пальцы и глаза – возможный путь, шиш – кварцевый с кулак – надёжен вроде, и трещина – расширь её чуть-чуть — опорой станет, и сосновый корень повыше – в трещине – поможет одолеть и уцелеть, и выбраться… Спасенье — в одном рывке. А дальше – можно петь и любоваться Ангарой осенней! Рывок, и – выдержали кварц и корешок — я наверху, в траве лицом горячим… Не торжествую – был от смерти на вершок. Мне повезло… Случайно, не иначе… Сочувственно насмешлив лик Удачи… Тяжёл и тёмен глаз её укор. Я – знаю, чую на себе его с тех пор. «Поэт в столице больше, чем поэт…» * * * Поэт в столице больше, чем поэт. Поэт в провинции – талантлив или нет — он что-то вроде местного придурка, не выше пешки шахматной фигурка. И сколько к небу взор не возноси — так было, есть и будет на Руси. Но – живы, свищут в роще соловьи: «Пой, не скрывайся, милый, не таи!» «Невидимы, под козырьком крыльца…» * * * Невидимы, под козырьком крыльца, сидим мы за полночь, от родины отца, от Костромы, в недальнем далеке, он чуть поодаль – на одной доске крылечка нашего сидит… Нам хорошо. Мы чувствуем: меж нами – тьма и сырость, меж нами время навсегда остановилось, и нет его, как будто, да и что мы называли временем когда-то? Лишь воздух, холодящий поры щёк, и звёздной бездны яма… Маловато мы говорили с ним… А он мне дал так много – мне вовек не отдариться. Я многого не понял, не узнал, и чувствую себя теперь тупицей, бездельником, плохим учеником… Он смотрит – сбоку, вопрошающе, сурово, а у меня застряло в горле слово, и по щеке слеза бежит тайком… – Прости, отец! За всё меня прости! – Чего уж там… Всё позади. Сиди… |
