— А про предсказание митрополита что думаешь? Может быть он и прав? — спросил я с уже неподдельным интересом.

— Может быть, — согласился Агний. — Мы давно о Ефреме знаем. Предсказывает будущее куда там нам! Большую силу ему дарует Господь. Правда, говорят, ослаб уже митрополит, ушла от него сила, теперь может и ошибиться — старость не радость. Какая еще от меня помощь нужна?

Пока Богуслав думал, я выпалил:

— Жене Забаве в Великий Новгород весточку бы передать. — И с тревогой: — Или невозможно это?

— Это в наших силах, — успокоил меня Большой. — Пиши коротенькое письмецо мелкими буковками, голубиной почтой отошлю Добрыне. Думаю, он твою жену махом сыщет.

Тут же волхв добыл из моей седельной сумки бересту, оторвал кусочек по размеру, и я накарябал Забаве письмо.

Забава! Мы победили черных. Я не ранен. Вернусь не скоро.

Тут свободная площадь практически закончилась — велика ли лапка у голубя! Вот страуса бы к этому делу приставить — пиши не хочу! Но не заселила такая шустрая и ходкая птица русских просторов, а всякие дронты с длиной лапы в метр неудачно вымерли.

Что-нибудь важное, вроде: люблю, скучаю, целую — писать было негде. Подпись тоже никуда не лезла.

В это время Богуслав спросил кудесника:

— А с Францией связи нет?

— Мало того, что ее нет, так и связываться нам в этих землях не с кем.

Слава вздохнул и отстал от Большого волхва.

Я для верности решил уточнить:

— Подпись на моей писульке поставить негде. Переписать?

— Дай-ка.

Агний с трудом вчитался, и, пряча бересту за пазуху, дал мне ответ:

— И так еле-еле втиснуто. Еще больше ввернешь, перекособочишь все, вообще будет не прочесть. Добрыня скажет, от кого цидуля — голубь-то к нему прилетит.

Ну, что же, давайте прощаться. Удачи вам. Как я вижу будущее, именно вам должно повезти. Прощайте, — и волхв ушел.

— Вот так: пришел, ушел и взятки с него гладки! — сварливо заметил Богуслав. — А мы тут крутись как хочешь! И с Францией связи нет!

Все антеки тебе были плохи, подумалось мне. Вот теперь и варись только в нашем, человеческом котле, в собственном соку до самой Франции.

Потом я подошел к Матвею, отвел его в сторонку.

— Что, Володь, опять битва впереди? — молодцевато спросил он, — хорошо бы с Кузьмой на пару сабельками помахать, повеселиться!

— Если нас половцы в ближайшие дни в дороге не прихватят, обойдемся без этакого веселья, — снедаемый завистью к ушкуйнику, объяснил я. — Доведете ватагу до Херсона, и оба можете быть свободны. К молодой жене отправишься, порадуешь Елену.

Из горла молодца вырвался дикий победный клич, и он исполнил несколько акробатических трюков.

Потом Матвей немножко опамятовался и тревожно спросил:

— Вдруг снова черные навалятся, а я уже уйду?

— Сообщение нам с Богуславом было, — поделился я, — притихли темные кудесники, большой войны испугались. Других значительных опасностей не предвидится.

— А как же сельджуки?

— К туркам-сельджукам тебя вообще брать нельзя. Языка не знаешь, вид твой для Империи странен. Попытаются задержать для выяснения, драку затеешь.

— И подеремся!

— На это ты всегда горазд был, — хмыкнул я. — Только против нас тогда целую дружину двинут, и мы не выстоим, а все великое дело насмарку пойдет. В сути, мы ведь не храбрость свою показывать идем, нам от Земли погибель надо отвести. И за меня тревожиться нечего — одним взглядом могу вражину убить, и не одного, а вот есть у нас люди, которые в бою, как дети, и всех я их домой отсылаю. Им-то охрана и понадобится.

— Кто же это?

Я начал перечислять.

— Протоиерей Николай, — это раз. Татьяна с Олегом — два.

По богатырке и оборотню споров почти не было. Ушкуйник спросил только:

— Она же здоровенная, осиляет всех, чего ее караулить?

— Осиляет пьяную шелупонь в кабаке. А против хорошего бойца она не ловка.

— Это верно! — согласился Матвей, вспомнив их поединок, в котором он одолел Татьяну в считанные мгновения.

По Олегу тоже все было ясно: пока оборотень в волка перекинется, его уже успеют на веревку три раза посадить или просто прибить.

Вот по Николаю пришлось объясняться.

— А чего протоиерей? Он поп тихий.

— Здесь, с нами, очень тихий. А в Константинополе враз изловчится и поругается с церковным начальством, ему это свойственно. Тут же отыщутся в епархии хорошие и нехорошие священники, заспорят про поход, а нас пока в темнице подержат. Потом отпустят, но дельфины уже уйдут, и Хайяма будет не сыскать.

— Это может быть, — согласился Матвей. — В этих церковных делах ни в жисть не разберешься!

— Дальше больше. Протоиерей человек православный, истово верующий, здоровенный крест во всю грудь, а нам идти по мусульманской стране, где, поймав иноверца, его просто казнят.

Домой, только домой! К иконам, ладану, к Великой Панагии. Она ему лечебную силу могучую дала, вот пусть и лечит, а не по Византийским да Сельджукским империям болтается. Доставишь его живого да здорового к другу-митрополиту Ефрему, уже большое дело для Переславля сделаешь, людям поможешь.

— А вдруг кого-то из вас ранят? Кто будет лечить?

— Обижаешь! А я на что? Конечно не протоиерей, да тоже не лыком шит! К твоему сведению, считаюсь лучшим лекарем Новгорода, недавно исцелил порванного медведем молодого князя и от неизлечимых ранее смертельных болезней многих бояр. И тут изловчусь, да и заштопаю как-нибудь.

— Хорошо вам! — позавидовал Матвей. — Оба лечить горазды, всегда с куском хлеба и при монете будете! А я к обычной жизни вообще не приспособленный, никакого знатного умения за душой нету.

— Ты воевать горазд, — напомнил я ушкуйнику о его знатном умении.

— И что? Сегодня саблей машешь, а завтра охромел или правой рукой после ранения плоховато стал пользоваться — и все! Ты голый и босый, и никому не нужный. Иди на паперть, милостыню просить, больше ни на что не годен. Побратиму моему Ермолаю впору было вешаться от жизни такой, он уже и крюк в избе приглядывать начал. Если бы ты не пристроил его к себе на работу, пропал бы мужик.

Да что там говорить! Меня в люди вывел! Кабы не ты, может уже и сгинул бы где-то в грабительских походах по чужим землям. А так — хозяин земли, реки и лесопилки! Ты новый дом мне отгрохал, на любимой помог жениться. А теперь биться за себя не даешь, отсылаешь восвояси. За что такая немилость? Почему я из доверия вышел?

— Это просто очередная моя хитрость. Мне побратим, которому я как себе верю, не тут, а в Новгороде нужен.

— Рассказывай! — враз построжевшим голосом приказал бывший боевой атаман ушкуйников, — да смотри, не ври мне тут!

— Врать мне незачем. Помнишь, как ты меня просил за делами Елены приглядеть в случае чего?

Матвей кивнул.

— А у меня Забава, которая в моих делах тоже никак не ориентируется, осталась практически одна-одинешенька. Братья-кузнецы в этом ей не помощники. И забот не мало, не по одной линии я трудился, на наш поход деньги зарабатывая.

Считай: лесопилка на Вечерке, где Данила трудится, доставка свеженапиленных им досок в Новгород, торговля этим тесом на двух рынках; производство и торговля каретами; изготовление кирпича и постройка церкви.

А Забава беременна. Да еще весь дом на ней. Тут тебе и повар, и кирпичники во дворе, и регистратура. В ночь приходят сторожа, за ними тоже глаз да глаз нужен.

И везде, вроде, надежнейшие и честнейшие люди у руля стоят, а все равно боязно как-то. Все-таки женщина есть женщина, ей как хозяйке по дому и в воспитании детей равных нет, а вот хозяйского пригляда за всяким изготовлением разного товара и торговлю им обеспечить не может. А ведь любое дело, оно как тележка — хорошо только под гору идет, по ровному месту уже не катится, а чуть пригорок — в другую сторону улетает, убытков не выгребешь.

— Да я, понимаешь, только в распиловке досок хорошо соображаю, а все остальное для меня темный лес.

— Не боги горшки обжигают! Приказчиком на коляски я бывшего неграмотного скорняка поставил. Ничегошеньки парень не умел, кроме как кожи мять. А поработал, оперился, при мне такую прибыль стал давать, что просто ахнешь, как сочтешь. Кареты сейчас, кроме бояр, богатые купцы стали брать, частенько и в другие города торговые гости увозят.