— Мне нравишься.

— Это ты так, в шутейном разговоре, просто чтобы девушку уважить? Чего во мне нравиться то может? Толстенная и грубая коровища, да еще с хвостом — неведомым мальчишкой, неизвестно от кого прижитого?

— Мне все в тебе нравится: и как говоришь, и как ходишь, и руки твои красивые. Жаль, ноги еще не видел — тоже, поди, красота неописуемая.

— Это у меня-то?

— У тебя, конечно, у кого же еще.

— Ты может, унизить глупую бабищу решил, надругаться решил духовно над одной из столичных шлюх? Гляди, я ведь и пришибить могу! — она совала оборотню под нос дрожащую кулачину.

Голос тоже дрожал. Тут все было ясно, — на девушку внезапно обрушилось невиданное, огромное счастье, а она боится поверить, ошибиться в очередной раз… Эх, я бы ей сказал… Только нельзя сейчас чужому вмешиваться, как уж бог даст… И Бог дал! Олег уверенно поймал руку богатырши, прижал трясущийся кулак к своей груди, поцеловал его, и нежно сказал:

— Танюшенька моя дорогая, я прошу у тебя руку и сердце моей единственной любимой женщины в этой жизни — твои. И прошу, не отказывай! Я, конечно, уже немолод…

Девушка, не дослушав, вырвала толстенную ручищу, зарыдала и унеслась. Ошарашенный Олег растерянно озирался.

— Я чего-то не то сказал? Обидел чем-то? Говорил я, синяк надо убирать…

— Не волнуйся — успокоил я волкодлака, — сам с богатыркой живу, видал такие виды. Это в ней силушка богатырская взыграла, потребовала выхода. Сейчас кружок по Киеву даст, лишняя сила в землю уйдет, и назад прибежит.

— А если не понравился я ей? По сердцу не пришелся?

— Значит еще скорее от женского любопытства назад прибежит, никуда не денется. А там еще поговорите, глядишь дело-то и сладится.

— Может за ней бежать?

— И думать не моги! Стоишь и стой до последнего. Покажи свою верность Татьяне. Надо будет — до ночи стой, надо — до утра это место карауль!

— Да мы, вроде, по делу идем…

— Наплевать на эти дела! Надо будет, и без тебя сходим, не задастся чего, бросим и думать об этой мелкой дряни. Одену, обую тебя завтра, дела переделаем, да и уберемся из стольного града Киева. Или ты это так, над девчонкой просто изгаляешься? Превосходство свое показываешь?

— Да ты что! Влюбился вдруг без памяти, места себе не нахожу! Только о ней и думаю! Ждать буду.

Поглядел ему на грудь — мощно полыхал оранжевый факел любви. Не играет мужик, не рисуется — вляпался конкретно. И не за постельные утехи борется, душа его к Тане просится.

К нам подошли уже обнявшиеся Емельян и Оксана.

— Часто она так бегает?

— Бывает.

— Надолго исчезла?

— Самое меньшее на полчаса. Бывает, что и по два часа нету.

— Ждем час и уходим.

— Нам бы отойти…

— Куда вам переться? Ищи вас потом по всему Киеву! — жестко пресек я молодежь, заглянув в их затуманенные поволокой желания глаза. — Тут валите!

— Посреди улицы прямо уважите девушку? Я-то, конечно, потерплю, можете прямо втроем отличиться, но Емеля может не потянуть. Молод еще. Первый раз желает один и в некоем уединении…

И такие наглые песни после моих рассказов о том, как я люблю свою жену! Думает, что я, нарассказывав о своей необычайной любви, подамся вместе с первой попавшейся шлюшкой повеселиться? А говорит уверенно, значит бывали прецеденты? Эх, кобели средневековые, проституты феодальные…

А неплохо было бы нам с Олегом с двух сторон эту горячую киевскую девчушку прямо посреди улицы начать баловать, покрякивая от удовольствия, и тут с разных сторон выпустить богатырку Забаву и богатыршу Татьяну. Какие отбивные получились бы из двух новгородских котов помойных! Просто было бы любо-дорого взглянуть на эти кулинарные изделия!

— Стойте здесь! — рявкнул я, — счас уединитесь, … вашу мать!

Я подошел к ближайшей калитке в глухих окрестных заборах, и начал ее остервенело пинать. Пора заканчивать общение со всякой киевской поганью! Шутки стали похожи на их образ мышления, и я начал ругаться матом, что запрещаю себе делать даже в мыслях уже лет десять!

Дворовая собачонка остервенело залаяла, но не получая подкрепления в хозяйском лице, обреченно завыла. Такой и застал эту дивную картину домохозяин, все-таки высунувшийся из избушки: калитка ходит ходуном так, что кажется, будто в нее бьют тараном, а псина чует неминуемую скорую гибель и потому воет.

Неожиданно завыла в тон зазаборному неведомому другу и Марфа. Вот от нее то уж совсем не ожидал! Алабаи и лают то редко! Может там у них помер кто-то? Неожиданно заинтересовался новыми звуками Олег, и как-то паскудно тоже начал подвывать. Собачий лай я перевожу легко, а вот понимать их вытье как-то еще не сподобился.

— Тихо, тихо, вилк! — попытался унять хозяин своего психопата, — кого там черт принес?

Новые рулады от всей троицы зазвучали во всем блеске.

— Друзья? Откуда у нас тут друзья? Я здесь поляка ни одного не встретил. Только если к тебе из лесу родственники подошли с визитом.

А ведь он говорит по-польски, осенило меня. А вилк — это волк! Мой внутренний переводчик просто не озаботился мне сообщить, что автоматически включился в работу и звучит речь наших двоюродных братьев-славян. А языки еще так похожи, что я понял бы и без перевода.

Загремела щеколда и широко распахнулась калитка.

— Матка Боска Честоховска! — заорал вышедший к нам двадцатилетний красавец, высоченный и видный поляк, — наши пришли! Захарий! Хлопцы! Выбегайте все скорей! — и сгреб меня в стальные объятия.

Тут и я опешил. Откуда в Киеве наши? Что это за польская диаспора? У меня в роду и украинцев-то с белорусами сроду не водилось, про каких-то иностранцев никто и не заикался. Никаких поляков я и в Новгороде то не видал, да и в прежней жизни не встречал.

Знакомство было шапочным, по талантливым польским фильмам, да по безмерному моему уважению к великому полководцу времен Великой Отечественной Войны маршалу Константину Константиновичу Рокоссовскому.

Из дома высыпали человек пять во главе с могучим седобородым старцем, и все — волхвы! Старейшина подал мне широченную ладонь, жесткую как лопата.

— С прибытием, брат! Я — Захарий, бывший учитель новгородского Добрыни. Яцек, да отпусти ты человека! Измял, поди, всего, медведь ты польский!

В моей слабой головушке наконец-то все сложилось. Великий волхв Захарий, которого мы с Богуславом планировали поискать завтра, неожиданно нашелся сам, да еще с оравой сподвижников. Вот они-то и наши! А поляк, конечно тоже волхв, на консультации в киевскую научную школу прибыл. Волхвов я теперь определял безошибочно, уверенно отличая черных от белых — Антекон 25 постарался.

Народ был горячий, в основном молодой. Они хлопали меня, освобожденного из дружеских тисков объятий Яцека, по плечам, спине. Хорошо, что никто не догадался сильно хлопнуть по голове! Голову жалко, я ей работаю. От поцелуев отказался сразу, дерзко заявив:

— У нас в Новгороде это не принято!

Не любитель я с мужиками целоваться, ох не любитель. Провинциал, одно слово.

— Что за люди с тобой? Оборотень-то еще так сяк, вдруг куда понадобится, а эти, парень с девкой?

Я вздохнул. Пока понадобились мы оборотню.

— Меня Владимир Мишинич зовут.

— Мы знаем! — крикнул кто-то из молодых, — Добрыня нам сообщил! Завтра-послезавтра только тебя ждали.

— Парня с девушкой мне пристроить куда-нибудь на часок надо. Хозяин кто этого двора?

Высунулся чернобородый здоровяк постарше остальных.

— Я хозяин, Павлин звать, — прогудел он. — Чем могу помочь?

— Какой-нибудь свободный сарай или сеновал есть?

— Есть, как не быть. На сеновале, кроме сена, ничего больше и нету.

— Заведи туда на часок этих двух ухарей, — обрадованный решением шкурной проблемы я показал на Ксюшку с Емелей, — заплачу, сколько скажешь.

— Маме своей заплати, за то, что тебя такого умника, родила. Мы с брата-героя, который всю Землю защищать идет, жизнью на каждом шагу рискуя, никогда копейки не возьмем. Не надо нас, киевских волхвов, оскорблять. Скажешь завтра с тобой умирать надо пойти, все пойдем. Так, братья? — он оглядел молодежь.