– Глянь на этого придурка, – послышалась злорадный голос с соседнего столика, – умник какой-то. Сидит тут, понтуется. Печатает что-то.
До Герца не сразу дошел смысл сказанного, и, собственно, в чей адрес подразумевалась реплика. Он оторвался от экрана и взглянул в сторону столика с тремя мужчинами, единственные – вместе с ним – посетители паба. Они не смотрели в его сторону, но было очевидно, в чей огород был брошен камень. Каково читать Хемингуэя, как ему вольготно писалось в парижских кафе, не вызывая при этом ни у кого нареканий.
…После двух стопок думать о серьезной работе не имело смысла. Герц делал заметки на смартфоне, зарисовывал на салфетках размытые образы и пил пиво, пока алкоголь не смешал все мысли и формы. Заметки получались ватными и блеклыми. Думать еще было можно, записывать уже не хотелось.
Наутро Герц невинно опохмелился – переборщил, и наследующий день очнулся снова с больной головой, проклиная свою невоздержанность. На этот раз перетерпел, глотал аспирин и пил кефир. К вечеру немного отпустило, но садиться за роман не было необходимого настроя. Выходить на улицу не хотелось, телевизор к вечеру осточертел, читать, впрочем, тоже не тянуло. Герц по опыту знал, если занять себя чем-то, остатки похмелья пройдут быстрее. По-хозяйски прошелся по квартире, намереваясь в неурочное время устроить уборку. Он не так часто прибирался в квартире, но если и задумывал, делал это с удовольствием.
Последний раз уборкой занималась Соня. Позвонила утром, после десяти, сказала, что скоро зайдет. Он неохотно согласился, решив заодно объявить о предстоящей размолвке. Пока она пылесосила, Герц сидел в кресле и мучительно подбирал нужные слова. Соня посматривала на него с немым вопросом в глазах, будто спрашивала: чего же ты молчишь? Словно сама призывала к серьезному разговору.
Зная, что Герц не любит, когда трогают его записи и заметки на столе, она не нарушала порядка, в котором они лежали. Смахнув пыль, возвращала клочки бумаг, листки блокнотов и тетрадок строго на тоже место, и точно в том же хаотичном нагромождение, что валялись они до уборки. В комнате два стола располагавшиеся боком к окну, так, что работая за одним, второй оставался вне поля зрения. Офисное кресло на колесиках, перемещалось между столами, как речной паром, связывающий два берега. На левом столе располагался компьютер, на правом ноутбук.
В тот день, видя хорошее настроение у Сони, он так и не решился сообщить о своем желании расстаться. Наблюдая за хозяйственной Соней, он в который раз задумался, чего же ему не хватает? Соня домовитая, вкусно готовит, одевается пусть скромно, но с претензиями на стиль. Неплохо зарабатывает, правда об этом, Герц мог судить косвенно. Никак не проявляются злосчастные женские дни. Не ворчит, возможно, потом отыграется и компенсирует с лихвой. И дело даже не в том, что у нее есть ребенок от прежнего брака.
Герц не сразу понял природу зародившегося чувства – беспричинного раздражения. Думал – пройдет. Не прошло, наоборот, с каждым разом, это неприятное ощущение принимала новые, неприглядные формы. Можно было предположить, что не стало общности интересов. Сначала знакомства было любопытно узнавать друг друга, но Соня как-то быстро исчерпала ресурс загадочности, вроде как выговорилась и стала тривиальной, хозяйственной, в меру сексуальной, домашней женщиной.
Соня пренебрегала любое проявления романтики, считая, быть может, неуместным в их возрасте. Безэмоционально реагировала на подарки, воспринимала цветы как ненужную и неизбежную формальность. Нервировало и то, что она воспринимала писательство Герца, как пустую трату времени, пусть и никак не высказывалась по этому поводу.
Когда она занималась уборкой в его квартире, – к этому делу она подходила обстоятельно, на весь день, – Герц не мог сосредоточиться на романе. Пробовал писать на балконе или кухне, но возня в квартире, рев пылесоса, звон посуды не позволяло ему сосредоточиться. Очень скоро, в ее присутствие и вовсе пропало желание писать, даже когда она не отвлекала.
Приступая к очередной главе, Герц всегда испытывал недовольство собой, из-за страха перед чистым листом бумаги, и как следствие порождение этой боязни – нарастающее раздражение. Если затянуть и вовремя не справиться с этим состоянием, оно может поглотить целиком и день будет испорчен. Но главный страх, что не будет писаться и после. Герц давно перестал верить во вдохновение, как в нечто посланное сверху. Вдохновение – это исключительно полная концентрация, плюс собственный талант. Все же, в те дни, когда мучительно не писалось, и он изводил себя от бессилья, Герц мысленно вопрошал к небесной канцелярии: «Господи, за что?!» Творческий застой, длившийся более двух дней, мог перейти в загул. К счастью, летом писалось легко, и кризисных дней было не так много. Писателем, тем не менее, он себя не считал, до тех пор, пока не издаст книгу и не получит признания.
Странное дело, отстрадав похмелье, – с каждым годом Герц отходил все труднее, сказывался и северный климат, – писалось живее. Мозг словно перезагружался, сбрасывая ненужные переживания и терзания о бесплодности своего сочинительства. Прояснялась мысль, образы проступали отчетливее, легче давался слог, живее вырисовывались персонажи, описания становились рельефнее.
Каждый раз, прежде чем садиться писать, Герц начинал с разбора скопившихся записей и заметок, что позволяло разогреть мысли и подготовиться к нескольким часам непрерывной работы. Черновой вариант всегда писал от руки в блокноте формата А5. Если много раз зачеркивалось, страница переписывалась заново. Затем набирал на компьютере или ноутбуке, все зависело, за каким столом это делалось лучше. Увлекаясь романом, дымил трубкой в квартире. Трубочный табак не оставлял такого затхлого запаха как сигареты.
Когда тишина начинала тяготить, он включал музыку. Что должно было проигрываться в этот момент, зависело от настроения или от описываемого отрывка, главное, чтобы звучало на втором плане, и не заставляло вдумываться в смысл песни. Больше всего подходила «Enigma» и «Gregorian». Иногда, работалось непринужденно и под телевизор с приглушенным звуком.
Роман застопорился на середине, не давался монолог гуттаперчевой Стеллы, главной героини, и собственно самой обстановки, породившей монолог. Стелла строптивела, не желая вписываться в структуру задуманного. Монологова сцена, очень важная в романе, кульминационная. Герц переписывал несколько раз, но не получалось добиться необходимого реализма. Выражения казались фальшивыми и вычурными: не может говорить пафосно и такими эпитетами, человек в психологическом разладе самим собой и с окружающим миром.
Прокурив комнату, он перешел на балкон, где также имелся стол, откидывающийся от стены, сконструированный из старой мебели. На четвертом варианте монологовой сцены удалось поймать нужную тональность. Стелла заговорила своими, настоящими словами: резкими и грубыми, соответствующими обстановке.
Монологовая сцена получился пространной. Вскоре заныло запястье, и вздулся бок ногтевой фаланги среднего пальца, куда прижимался карандаш. Писалось с наслаждением, героиня делала то, что от нее требуется. Всю свою строптивость она употребила на пользу авторской задумке: гневной, обличительной речи, направленной на нерадивого любовника.
– Вот растрепалась! – радостно выматерился Герц, прибывая в состояние, близкое к эйфории.
Поставив точку, он с наслаждением откинулся на спинку стула. Потянулся, разминая запястья, повертел кулаками. На этот раз, по усвоенному правилу, он не стал перечитывать написанное, концентрация вытянуло все силы, требовалась продолжительная передышка. Герц поднялся на ватные ноги, потянулся, подвигал занемевшей шеей, прогнулся назад. Сейчас бы холодного пивка, но пока писалось, он не позволял себе и капли спиртного. Выглянув в окно, закурил, попеременно перефокусировал зрение на разное удаление – гимнастика для снятия напряжения глаз.
Герц любил вкусно поесть, к готовке подходил творчески, но на это требовалось много времени, и главное отвлекало и сбивало настрой в работе с рукописью. О полноценной домашней кухне после разрыва отношений с Соней придется на время забыть. Герц отварил магазинных пельменей.
