Отвернулась, и вышла за дверь.

Со своим прошлым она уже попрощалась.

***

Максим так и не сказал ей ничего.

Соня просто ушла, хлопнула дверью тихо, молча. Только посмотрела на него. Простилась.

Этим утром она его отпустила, он это прочувствовал. Душа стала пустой. Соня простилась с прошлым, вынесла для себя новый урок. Перешагнула через него и собралась жить дальше, двигаться в будущее.

Макс прошел на кухню. Посмотрел на завтрак. Чашка горячего черного кофе. Таблетки и стакан с водой.

Все бы ничего, но она слишком сильно изменилась.

Соня всегда завтракала плотно: гарнир, мясо, овощи и сладкое к кофе. У нее был бешеный график и поесть нормально удавалось только утром, поэтому с утра привыкла есть на целый день.

И для него готовила только то, что ела сама, Максим не возражал.

А теперь смотрел на овсяную кашу на молоке, фрукты, и не мог понять. Что, бл*дь, происходит? Она заболела? У нее диета? Что с ней творится? И ведь умчалась на целый день, он уверен, и до вечера позднего не сможет поесть.

Понятно, почему худая такая. Вопрос только: это специально так или случилось что-то, из-за чего она не может есть и нормально спать?

Вернулся в гостиную, заправил диван.

Не удержался. Заглянул в ее спальню и застыл, наткнувшись взглядом на фотографию в рамочке, стоявшую на тумбочке возле изголовья кровати, с правой стороны. С ее стороны.

Фотография ее мамы в светлой рамке, с черной лентой в нижнем левом углу. А рядом кольцо… Максим помнил, Соня рассказывала, что это кольцо ее отец подарил ее матери, когда она родила Соню.

Сердце застыло, перестало биться.

Ее мама умерла.

Соня потеряла очень важного и дорогого человека. Самого родного и любимого. Свою маму.

А он… паскуда… об этом не знал.

Ушел. Оставил. Вычеркнул.

Сам себя убеждал, что так лучше, что он ее любит и ее ждет счастье впереди, но без него.

Идиот. Предатель. Она, может, и не считает так. Но это правда — он ее предал тем, что, когда она нуждалась в нем, его рядом не было.

Максим сел на кровать и уставился взглядом на фотографию.

— Что мне теперь делать, Тамара Ивановна? Как ей помочь?

Вопрос к сожалению, остался без ответа.

А сам Максим остался в квартире с твердым желанием больше никогда отсюда не уходить.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

****

Ветер трепал шарф, обмотанный вокруг шеи, и Соне даже казалось, что нервы не выдержат: либо шарф ее задушит, либо она психанет и (плевать на холод собачий) стащит эту тряпку с себя, выбросит к чертям.

Мама бы такому поведению не обрадовалась, если бы увидела…, но мамы нет. Сорок дней нет. А Соня так и не смирилась с этой потерей, не смогла. Тянется по утрам к телефону, чтобы позвонить, спросить про самочувствие, про погоду за окном.

Тамара Ивановна относилась к той категории родительниц, что никогда не перестают волноваться о своих чадах, пусть этим деткам уже далеко за двадцать, тридцать, и так далее. Мама всегда звонила утром. Всегда. И говорила: «доча, там такая погода плохая, оденься теплей».

Теперь никто этого не скажет.

Не предложит купить теплые носки из овечьей шерсти. И плевать, что они никак не влезут в модные сапожки на каблуке, можно ж купить обувь на размер больше, главное, ноги мерзнуть не будут.

Соня всегда с таких маминых слов смеялась, но всегда с благодарностью в душе слушала маму, и даже принимала в качестве подарка такие носки, правда, носила их только дома.

Сейчас зима, ветер холодный, слякоть, снег идет мокрый.

Она и Сережа стоят возле могилы. Молча. Не потому, что сказать нечего, а потому, что, если кто-то из них откроет рот, начнутся слезы и крики. От боли. От осознания, что это не кошмарный сон, а реальность.

У нее сил больше не было тут находиться. Не железная, в конце концов, сердце и так кровь перекачивает с трудом и, кажется, вот-вот остановится, и Соня упадет замертво. Хорошо, хоть Элька дома осталась, видеть, как младшая истерит и ревет, — выше Сонькиных сил. Тут не знаешь, как себя в руках держать, что уж говорить про кого-то?

У них с младшей вообще отношения всегда странные были. Соня была старшей занудой — сестрой, строгой, вредной и тому подобное. А Эля бунтовала как могла, это и понятно, подросток, хотя в этом своем бунтарстве девочка под задержалась как-то, не четырнадцать ведь давно.

Но сейчас… стало еще хуже. Эля мать любила, пусть они и ругались часто, но дочерних чувств это не отменяло, и после трагедии, у младшей что-то перемкнуло в голове. Настроение скакало из одной крайности в другую. Она могла два дня подряд не выходить из комнаты, молчать и почти не есть. А могла укатить в клуб со своими друзьями, надраться там в зю-зю и позволить всяким похотливым козлам облапать себя с головы до ног.

Соня это знала. Она вытаскивала сестру из злачных мест, привозила к себе, приводила в порядок и только потом возвращала к Сергею — отцу Эльки.

Отчим и так держался из последних сил, смерть мамы его подкосила. Постарел, сердце шалить начало. Не ровен час, инфаркт прихватит, и что тогда? Опять похороны? Элька совсем сиротой останется.

Господи, неужели это все происходит с Соней? За что? Что и кому она плохого сделала, что на нее одно за другим?

Она не железная, не выдержит больше.

И так не знает, куда идти и что делать. Работа только и спасала.

К маме хотелось. Под теплый бок и ласковые руки, пахнущие ванилью. Чтоб по голове погладила ласково, любовью своей согрела, прогнала стужу в душе. Совет дала, мудростью своей поделилась.

— Соня… — холодные пальцы легли на ее запястье, отвлекая от мыслей. Она непонимающе вскинула голову на Сережу, — Поехали, ты совсем замерзла.

Она кивнула, отвернулась от могилы матери и пошла к выходу с кладбища, Сережа догнал ее почти у ворот.

— Ты домой?

Она мотнула головой.

Домой? Теперь и там небезопасно. Там может поджидать еще одна рана на сердце. Мужчина, которому она не нужна ни в каком другом качестве, кроме как временной любовницы.

Командировка подвернулась вовремя.

— Я уеду на пару дней по работе. Ты продержишься?

Сережа молчал. Смотрел на нее и молчал.

А потом вдруг схватил за руку и обнял, да так, что ей дышать трудно стало. И в душе что-то перевернулось. Нет, отношения с отчимом всегда были хорошие, дружеские даже, в какой-то мере, но вот таких отеческих жестов не было никогда.

— Прости меня, девочка моя, — прохрипел ей куда-то в макушку, — Прости! Свалил все на тебя, в горе своем забылся. Ты и обо мне, и об Эльке не забывала. Прости! Я… выдержу, и Элька тоже. Ты о себе думай. Совсем отощала, посерела. Так нельзя, дочка, Томочка бы разозлилась и заставила тебя съесть целый тазик пирожков с капустой.

Соня расслабилась, обняла мужчину в ответ, зарылась носом в его шарф, вдохнула знакомый с детства запах одеколона. Улыбнулась.

Да, мама бы заставила, точно.

— У меня все хорошо, если у вас все хорошо.

— Я справлюсь, не буду больше на тебя взваливать все. Я отец двух прекрасных дочек, ради вас все выдержу.

Он обнял ее крепче, чмокнул в волосы куда-то, и она зажмурилась от этого жеста, сморгнула набежавшие на глаза слезы. Не время сейчас раскисать, никак нельзя. Сережа должен видеть, что она со своим горем справляется.

— Если так, то хорошо, — Соня кивнула, отстранилась от отчима, заглянула ему в глаза, — У нас все будет хорошо.

Мужчина внимательно ее рассматривал с минуту, но потом все же кивнул, разжал руки и позволил ей отойти.

— Езжай, раз нужно, Элька за квартирой присмотрит.

****

За окном ревела метель, снег шел, не переставая, складывалось ощущение, что зима решила отдать все долги сразу, и засыпать землю снегом впрок, так сказать, скрыть за холодным белоснежным одеялом глубокие раны земли, городов, людей.

Больше всего, конечно, людей. Их раны кровоточили, гнили, марали белоснежный покров грязью.